Земная оболочка

Брэйси, Пасха, 1944 г.

Дорогой Торн!

Столько лет молчания! Сделай милость, разреши мне нарушить его, сделай милость, дочитай это письмо. Я нарушаю его потому, что, по моему искреннему убеждению, мне предстоит в ближайшем будущем погрузиться в молчание еще более длительное, а мне хочется обсудить с тобой два вопроса, заслуживающие разговора.

Во-первых, прости меня! Я прошу у тебя прощения спустя столько времени за то, что обманул тебя — совсем еще молодого человека — своей женитьбой. Все чувства, выказываемые мной тебе, были искренни: на твое дружеское отношение я отвечал тем же, и я так хотел бы, чтобы все эти сорок лет мы виделись с тобой ежедневно. Но у меня была потребность и более давняя, удовлетворить которую могла, как мне казалось, Ева, почему я и устремился к ней. Теперь тебе это должно быть понятно. Безусловно, я в ней ошибся и тем самым причинил ей зло, но ей хватило здравого смысла и силы духа вовремя выкинуть меня из своей жизни, и (по удивительному благоволению судьбы) приземление мое оказалось весьма удачным. Я прожил приятную жизнь. То есть мне она кажется приятной — но с тремя существенными оговорками: годы, предшествовавшие 1905-му, обман, в котором я повинен перед тобой, моя роль в судьбе Роба. В двух случаях, как мне представляется, ты можешь оказать мне помощь — написать, что ты прощаешь мой старый долг, и помочь Робу.

Позволь мне объяснить суть своей второй просьбы. Не знаю, насколько близко ты знаком с моим сыном, но меня ты знал хорошо и знаешь, что я обладаю скрытой способностью причинять людям зло — которой я никогда не пользовался сознательно и о наличии которой догадался слишком поздно. Главная моя ошибка — не нужно было мне соглашаться, когда Ева объявила о своем желании расстаться со мной. К тому времени, как я убедился в непоколебимости ее решения, у меня успели возникнуть новые потребности, появились новые обязательства, и я счел немыслимым предъявлять права — хотя бы частичные — на Роба. (Я предъявлял право на собственную жизнь, добивался того, в чем мне было отказано.) И так получилось, что он вырос, имея доступ только к половине того, что каждому от природы положено, — притом к менее любящей половине. Кендалы обладают внутренней силой, которой я завидую даже сейчас, — они не боятся одиночества, — но сердца их запечатаны. Может быть, их сердца запечатаны потому, что полны, — они заполняют жизнь друг другу, и им больше никто не нужен, — как бы то ни было, запечатаны они накрепко: мальчику с мейфилдовским сердцем, гостеприимно распахнутым и, несомненно, голодным, в них не было места.

Я нашел его слишком поздно. Ущерб был уже причинен. Он женился на первой же девушке, предложившей ему свою любовь, — выбор, оказавшийся во многих отношениях еще более губительным, чем мой; трудно было представить себе кого-нибудь, менее подходящего ему по состоянию здоровья и доставшейся от родителей наследственности — что-то исправить, хоть и с опозданием, было невозможно. Непостижимо, но для нее он оказался идеальным мужем, он дал ей все, о чем она мечтала, включая раннюю смерть, хотя сам никогда не сознавал этого. Итак, после ее смерти он впал в отчаяние, и вернуть ему душевное равновесие никак не удается. Как ты знаешь, он оставил хорошую работу здесь, чтобы отвезти ребенка Еве. Я доказывал ему, что в моем доме его сыну обеспечен прекрасный уход — за это бралась испытанная спутница моей жизни. Впоследствии он убедился, что и тут сделал ошибку — снова Ева, их замкнутый дом, паршивенькая работенка, на которую устроил его Кеннерли, — и переехал в Роли, где и преподает поныне в школе: плачевное занятие, поскольку дети, по-видимому, не слишком-то ценят его. Я уговаривал его вернуться в Ричмонд, но он утверждает, что не может жить в этом городе после всего того, что ему пришлось там пережить.

Я же чувствую, что и сам здесь не заживусь. Мне весьма любезно разрешили остаться работать, когда подошел срок выходить на пенсию, и, по-видимому, вполне согласны сохранить за мной письменный стол и предоставить нескольких учеников, которых я смогу натаскивать, пока не удалюсь в лучший мир.

Но час приближается. Я знаю это не от доктора, а просто чувствую. Месяца три тому назад появились сильные головные боли и внезапное ослабление зрения, по всей вероятности, необратимое, хотя читать я все-таки могу. Затем головные боли почти прошли, оставив лишь одно неприятное ощущение: нечувствительный участок в форме небольшого шарика, спрятанного в центре лба, сразу под лобовой костью; не болезненный, просто кажется, будто он засел там и зреет, а созревши, непременно должен разрастись или лопнуть. Я постарался привести в порядок все свои дела в Ричмонде. Пасху я провожу здесь, в доме, где вырос, со своей единственной сестрой Хэтти, которая старше меня, но намного меня переживет — добрая душа, только временами чудит: слишком долго жила в одиночестве, не имея с кем перекинуться словом, кроме собаки. Ей я не нужен; я приехал попрощаться, но она об этом не догадывается.

После моей смерти, по моему мнению, произойдет следующее — Роб будет горевать больше всех, считая, что обманул мои ожидания. Сказать ему, что это не так, значит заставить его страдать еще больше. Потому что придется дать ему понять, что он пришел в мою жизнь слишком поздно. Когда он появился в Ричмонде, я уже разрешил все свои проблемы или дождался, чтобы они разрешились сами собой. Он стал для меня юным другом, которого я нежно любил, которым часто восхищался и который вынуждал меня о многом сожалеть. Но хотя его жизнь все эти четырнадцать лет часто доставляла мне огорчения, достаточно глубоко она меня не задевала; не могу же я сказать ему об этом, хотя заранее знаю, через что ему придется пройти после моей смерти, и боюсь этого — наверняка он надолго запьет и, возможно, потеряет работу (его уже предупреждали в Роли, то есть он там до первого случая). Если я не ошибаюсь в своих расчетах, он обратится к тебе. Он говорил уже мне об этом прежде — ему ведь хотелось быть поближе к Хатчу — говорил, что ты директор школы и, может, согласишься помочь ему.

Прошу тебя — откажи ему. Не потому, что он не хорош — он очень неплохой преподаватель и умеет привлечь внимание учеников к сторонам жизни, дотоле ими не замеченным, а потому, что он умрет в прямом смысле этого слова, окончательно отчаявшись и снова вернувшись к Еве. Теперь то она будет рада ему — так, по крайней мере, мне издали кажется. Есть и другие места, где он мог бы чувствовать себя гораздо спокойней и привольнее: мой собственный — мейфилдовский — дом в Ричмонде и работа в Джеймсовском училище (он был на хорошем счету, я уже говорил с директором и почти уверен, что его возьмут), или дом его тетки (это родина моей матери — я говорю о Брэйси — и сам он родился в комнате, где я сейчас сижу и пишу это письмо), или хотя бы в горах, на родине его жены, в Гошене (там его тесть и теща содержат небольшой пансион). Стоит ему захотеть, и он может устроить свою жизнь так, что еще лет тридцать ему не о чем будет беспокоиться, если, конечно, его не потянет на лишенную ответственности, от всех изолированную жизнь: только его мать и Рина, Сильви и Грейнджер. Тебе будет трудно отказать ему — он всегда обладал большим обаянием, хотя сам этого за собой не знает. Я прошу тебя лишь об одном: уговори его уехать и заняться чем-то более перспективным, дающим больше шансов на спасение, чем его старая колыбель.

Может, ты сочтешь, что я заблуждаюсь, — как, вероятно, считал все эти годы. И может, я действительно не прав. Но писал я все это от чистого сердца и преисполненный надежды — поверь мне, ведь я стою у края могилы и обращаюсь через годы и расстояния за помощью к старому другу, перед которым, по-видимому, так и останусь навечно в долгу.

Извини, что отнял у тебя столько времени, и по-прежнему не теряю надежды.

Твой, как всегда,

Форрест Мейфилд.