Земная твердь

Николай нет-нет да и посмотрит на Катю: она сидит на табурете между кроватью и печкой, с книгой на коленях. Поджав губы, бросает на парней сердитый взгляд. Николай чувствует, что Катя сердится и на него. За что? «Уж я знаю ее, — думает Николай, — хочет, чтобы и я спорил со Степаном. А чего спорить! Степан, чувствуется, болтун не из последних, однако насчет бушлата верно сказал. Колхоз платит, обижаться грешно, но куда это идет? Рублишко завелся — в хозяйство его: то сена покупай, то поросенка, то корму для него…»

А Палкин, будто угадывает мысли гостя, бьет без промаха:

— Деревня — и есть деревня: телки да кабанчики. Ни отдыха, ни покоя от них. Не поймешь, кто на кого батрачит. Кабанчики на тебя или ты на кабанчиков. А я — его величество рабочий класс, и знаю твердый порядок: отзвонил и — с колокольни долой. Куда пошел, что делал — никому неизвестно. Культура!

— Звонарь, — чуть слышно обронила Катя и вышла из горницы, хлопнув дверью. «Балаболка, что с него взыскать!»

— Давно б пора, — весело всхохотнул Степан и, кивнув вслед сестре, добавил: — Ей-то можно рассуждать в пользу деревни. У ней хоть и неказистый, а оклад. Месяц прошел — вынь да положь. А вот каково тебе! Да ну ее. Уедешь — она за тобой, как собачонка, прибежит.

Потом Палкин давился смехом, дышал жарко в ухо гостя и рассказывал ему затейливые историйки из своей городской жизни. Но Николай уже не слушал: парню после ухода Кати вдруг сделалось пусто и душно в накуренной горнице, а сам хозяин, с его маленьким опрокинутым лбом и прижатыми к черепу ушами, напоминал ему пустую бутылку из-под вина.

Медленно шел Крюков домой и нес на сердце гнетущее чувство неустроенности и беспокойства. Катя даже слова не сказала ему и проводить не вышла. Пока добирался до дому, пока ужинал и, наконец, когда лег в постель, все думал о ней, о себе, о Степане: «Удачливый человек Степан. А я? Да что там — я. Кабанчики, коровенка, сенишко. Разве это жизнь, на самом деле… Предложу ей расписаться и увезу в город, — решил он. — Куда иголка, туда и нитка».

А ночью шел первый снег. С этим и заснул.

II

Встретились дня через три, вечером же. Он шел из мастерской, а она, как всегда с маленьким баульчиком в руке, торопилась куда-то. Увидев Николая, перебежала дорогу и, в валенках, счастливая, раскрасневшаяся от сухого мороза, встала перед ним:

— Ты не сердишься, Коля?

— Нет, откуда ты взяла?

— А Степан уехал. И скатертью ему дорога. Вообще-то удивительный пустозвон. Чего ни намолол!

— О нашей жизни много и дельного сказал.

— А ты будто до него не знал…

— Знать-то мы многое знаем…

— Чудно, — рассмеялась она. — А ведь он, кажись, покачнул тебя. Я поняла это еще тогда, вечером, да, признаюсь, не поверила. Не поверила, Коля, и испугалась за тебя. Помнишь, Коля, — ты рассказывал мне, — как первый раз после армии пахал наше поле? Как ты вылез из трактора, как огляделся вокруг и как пустился плясать. И лес, и земля, и травы, говорил ты, плясали с тобой — ведь они тебя еще босоногим знали. Свои. Ты сказал тогда, что нашел свое счастье на земле. Я тебя, помню, слушала, а думала о себе. Я тоже все считала, что там, где нет меня, обязательно лучше. Помню, ты хорошо так сказал: счастливого счастье везде найдет. Мне, Коля, тогда показалось, что меня счастье нашло…

Она внезапно смолкла и потупилась, но тут же вскинула на него глаза:

— Я побегу, Коля. Меня ждут.

— Поговорить бы нам по-серьезному. Все у нас легковесно как-то. Степан и тот обеими ногами стоит на земле. Снежок вот выпал: сейчас все дорожки легкие.

— Коля, если о городе, я не хочу говорить.

— Необязательно о городе. Мясоед же…

— Ну какой ты, напугал вначале, а потом… Раскаиваться не станешь, а? Давай подумаем.

И убежала. Думай опять Николай, ломай голову, а сделаешь так, как она решит.

III

«Счастливого счастье везде найдет, — повторял Николай Катины слова и мысленно спорил с ними: — Нет, не найдет. Да и искать не станет. Мы в нем нуждаемся, нам за ним и гнаться. То верно, — размышлял Николай, — я люблю нашу столбовскую землю, свои поля, старые плакучие березы по межам. Как не любить-то, когда все свое. Вырос тут.

Что же делать, если родимая земля положила тебе на плечи только одни заботы: с осени думаешь, как прокормить корову да кабанчика, а к весне другого кабанчика заводишь, будь он проклят. Бросить надо все. Ведь Палкин не раскаивается, что уехал. Неуч. Двух куриц на ходу не сосчитает, а устроился. Надо уехать. А Катя? Степка прав, поедет и она. А если не поедет? Гордая, упрямая. Тогда на какой черт мне все эти шмутки с запонками. Ведь для нее же хочется быть лучше, красивее…»

Одолеваемый противоречивыми мыслями, Николай привычно тянул своим трактором на волокушах зарод сена по лесной дороге. Сосны и осины, тесно сбившиеся у обочины, лапают рукастыми сучьями тугие бока зарода, выхватывают из него клоки душистого сена и потрошат его. Гудит трактор, хрустит под стальными башмаками жесткий от мороза снег, ломаются заледенелые и без того хрупкие сучья деревьев. Дорога нелегкая. Дорога с дальних лесных покосов — неблизкая.