Земная твердь

За лесочком Степка догнал путеобходчика, который неторопливо шел по шпалам, натянув на голову острый колпак грязного дождевика. За спиной у него на веревке висел большой гаечный ключ, а на плече лежал длиннорылый молоток. Шагов десяток отделяло уж их, когда путеобходчик опустился на колени и, низко склонившись над рельсом, стал рассматривать что-то.

— Здорово, папаша, — сказал Степка, поравнявшись.

— Здорово, сынок. — Путеобходчик поднялся, молодой, розовощекий, сверху вниз поглядел на Степку. — Откуда бог дал?

— С казенной-то части ты — старик стариком. Ничего себе папаша. Ха-ха.

— Ты что такой?

— Какой?

— Не мазаный, сухой. Улыбаешься?

— Смешинку проглотил.

— Оно и видно, со смешинкой сделан. С поезда, что ли, упал?

— В казарму иду. В гости.

— Кому же такое счастье привалит?

— К Нюрке Лихановской.

— А кто ты ей?

— Брат, — соврал Степка.

— Брат, с каким спят?

— А ты откуда знаешь?

— Да я тоже немного сродни ей.

— Двоюродное прясло из ее огорода?

— Навроде… Какой-то все письма писал ей. Она рвала их, а его называла подсвинком. Не ты?

Степка смолчал, соображая, что, наверное, его все-таки Нюрка называла подсвинком за любовь его ко всякой скотине. Путеец понял Степкино замешательство, ехидно улыбнулся:

— Зазря ты, парничок, сапоги топчешь.

Степка остановился, поднял отяжелевшие от злости глаза на путейца и, неприятно почувствовав свои сохнущие губы, сказал:

— Солдаты зря сапог не носят. Зазря высказался.

— Ух ты сапог, — едко выговорил путеец.

— Я ведь не погляжу, что ты весь железом обвешан…

Уже далеко ушел Степка, а все думал и все не понимал, как он набрался смелости угрожать такому верзиле. Казарма со времен земля на всю округу славится драчунами — народ все пришлый, отпетый. «Окалечат — вот тебе и Нюркин брат…» Настроение у Степки пало. «Не надо уж было ходить, — затосковал он. — Прошлогодний снег вспомнил. Дурак ты, Степка, круглый дурак».

Казарма, дом путейцев, стояла ниже насыпи, но все равно казалась высокой, потому что была срублена на высоком фундаменте и крыта высоченной двускатной крышей, с большими застекленными окнами в лобовых косяках. «Не дом, а солдат навытяжку», — подумал Степка, спускаясь с насыпи по широкой деревянной лестнице, затасканной грязью. Дом был обнесен жердяной изгородью. Сверху на жердях уложены давно пожухлые, огненно-красные кусты вереска. Похоже было, что вся огорожа занялась пламенем. Это защита от кур: негде им сделать пересадку по пути в огород. Справа от дощатого пастила к дому — баня из старых шпал, незакрытый колодец с измятой бадьей, навесик, закиданный черной, слежавшейся соломой, уже поросшей лебедой и крапивой. «Не свое, так не свое и есть, — сердился Степка. — Все валится… А коровник, гляди-ко ты, новый. На моху сделан. Обиходно… Вот такой бы и мне срубить. С сеновалом. Тьфу ты, черт, перильца излажены!» От хлева, скатанного из новых бревен, на Степку повеяло домовитостью, ощущением крепкой, сытой жизни, и он даже зачем-то сосчитал венцы: пятнадцать. «Скажи, как обиходно! Втолковать бы ей: казарма — от одного слова загорюешь. Людей, как огурцов в бочке. А в Лихановой у меня дом свой. В совхозе каждого работника чуть не с оркестром встречают. Ссуду на обзаведение дают. Хлев срублю с окошечком. На улице стужа, а в хлеву тепло, пар молоком пахнет, коровушка взмыкивает: управлять ее пора…»

Вот такие ласковые мысли грели Степку, пока он шел к крыльцу и поднимался на него. Сам он все время думал пожить своим хозяйством и считал, что этими мыслями можно увлечь каждого. «Все-таки деревенская она, Нюрка-то, может, уговорю», — весело определил Степка и дернул тяжелую дверь. Из темного коридора так и шибануло в лицо теплыми мыльными остирками, жареной картошкой, пеленками. Еще не успел запереть за собой дверь, как зацепил ведро и, чуть не опрокинув его, замер, ожидая окрика. Постоял, осваиваясь в темноте. Прислушался. Через оконце над дверями едва пробивался свет. Степка ощупью нашел дверь в чью-то квартиру и дважды постучал. Никто не ответил. Опять приник ухом: где-то дальше по коридору, за стеной, слышались голоса. На них и пошел Степка, по пути натыкаясь на ящики, ведра, умывальники, и наконец опрокинул что-то тяжелое, железное, загремевшее, как гром. Перед самым его носом распахнулась дверь, и женщина с полными голыми руками, не отпускаясь от ручки, спросила:

— Кого тут носит?

— Я брат Анны Павловны, — поторопился Степка.

Женщина отступилась от двери и спросила кого-то в комнате:

— А кто это у нас — Анна Павловна? Нюрка, что ли? Нюрка, наверно?

— Лихановская, — подсказал Степка.

— Нюрка и есть. Проходи, не через порог же разговаривать.