Земная твердь

Когда Степка поднялся на полотно дороги, к казарме, жарко попыхивая, подкатил маленький паровозик с двумя старинными голенастыми вагонами. С задней площадки последнего вагона спрыгивали рабочие, побросав на обочину дороги лопаты и кирки. На переднюю площадку взбирался дядя Костя, а за ним неуклюже лезли две женщины, высоко подобрав юбки и опираясь голым коленом на высокую окованную ступеньку. Степка, приятно вздохнув запах разогретого масла и горячего железа, прошел мимо паровоза и, сбиваясь в шаге, зачастил по шпалам.

Чем дальше он уходил от домика, тем настойчивей думалось ему, что он еще не раз придет сюда, чтобы увидеть счастливые глаза маленькой девочки.

ВЕСНУШКИ

I

Стояла глубокая осень. Земля остыла, как камень, и по утрам падал такой куржак, что по нему можно было ездить на санях. К полудню иней исходил, дорога местами притаивала, делалась вроде потеплее, но не надолго и безнадежно.

В такой скучный полдень, возвращаясь порожняком с элеватора, колхозный шофер попутно привез в Столбовое Степана Палкина, городского гостя.

Степан не был в родном селе больше года и потому нетерпеливо хотел показать себя людям. Первые дни Палкин колесил по друзьям, потом приглашал их к себе и неизменно, в гостях и дома, хвалился перед ними своим городским житьем, козырял зеленой простроченной, как подстежка, курткой явно не с своего плеча.

Зашел однажды к Палкину и Николай Крюков. Дружбы особенной между ними раньше не было, но по селу прямо басни ходят об удачливом человеке Степане Палкине. Надо послушать его. Степан радушно принял гостя. Сестренке Кате сунул в горсть денег и послал в магазин. Потом они сидели за столом, и хозяин размашисто наполнял рюмки, накручивал на вилку жирный блин, балагурил:

— Милости просим мимо ворот щи хлебать. Ну за тебя не без меня.

Широконосый, с маленьким опрокинутым лбом, Степан Палкин был в селе незаметным, замухрышистым парнем, а вот пожил в городе, приоделся там, слов каких-то особых набрался и стал совсем неузнаваем. И говорит завидно твердо, жесты широкие, к каждому слову громко щелкает пальцами, будто из дробовика стреляет. Спорить с ним не берись — все он знает. Поэтому Николай слушал хозяина уважительно, боясь обронить слово. А Степан лихо опрокидывал рюмки, закусывал солеными грибами, блинами и причмокивал:

— Коньячку бы под этот закус — вот это б да-а-а. У вас его нету. Вот я и говорю, глухо живете. Глухо… Иду по Столбовому, а мне все кажется, что вот-вот навалится из-за угла глухота ваша и задушит, черт ее побери. В ней силы, как в твоем тракторе, Никола. Больше.

— Ты бы уже не молол, Степан, чего зря, — вмешалась вдруг в разговор Катя, все время молча сидевшая в сторонке. — Говоришь ты много, а слушать нечего. Скука да глухота. Глухота да скука. К рабочему человеку скука не вяжется, а бездельника и в городе задушит.

Черные, с приподнятыми у висков уголками, глаза девушки глядели горячо и вызывающе в затылок брата — он сидел спиной к ней.

— Проповедуешь ты, Степушка, потребиловку какую-то.

Степан даже не повернулся к ней, а только с улыбкой махнул рукой:

— Ничего не понимает. Да и где понять ей, фельдшеришке несчастной. А ты, Никола, поймешь. Поймешь и сделаешь, как я. Только и пожить в городе.

— Николай никуда не поедет, — спокойным и уверенным голосом заявила Катя.

— А тебе откуда знать? — Степан медленно повернулся и уставился на сестру.

— Да уж вот и знаю.

— Черт же меня побери, — хлопнул себя по опрокинутому лбу Степан и захохотал. — Понимаю, понимаю. Все понял. И ты, Катюха, в город: куда иголка, туда и нитка. То, что я скажу тебе, Никола, мотай на ус. Мотай. Все будет по-нашему.

Степан сыто облизал губы, бросил в рот папиросу. Пыхнул дымом.

— О чем мы говорили? А, о скуке. Я правды не отрицаю. И в городе сильно не весело… если особенно в кармане тити-мити. — Степан щепотью сложил пальцы, мелко, мелко потер их. — А у нашего брата, холостяков, это бывает. Но там, скажем, вылетела в трубу получка, потоскуешь две недели — опять выдадут. Ходи — бегай. А у вас? Гибель. Ни авансов толком, ни расчетов. Ведь вот, хвати тебя, колхозного тракториста. Чертоломишь ты от зари до зари, а что имеешь за это? Пустяки. Верно? Гляди вон, все еще свой армейский бушлат таскаешь. А я, простой водопроводчик, слесарь, имею двое часов, два костюма, ну а рубашек и галстуков там — вообще навалом.

— Чего ж мамке-то не пошлешь хоть на платье? — спросила Катя.

— Ты не лезь, Катька. Просил же я тебя. Вот и не лезь.

Слушал Николай бойкую речь Палкина и соглашался с ним. Каялся, что после возвращения из армии не зацепился в городе, как Степан. А ведь он ли не рвался из Столбового! И все было на мази, да подвернулась вот Катя, встала поперек жизни, и пошло все надвое: и хозяин сам себе, и не хозяин.