Земная твердь

Зазнобов не умел сердиться на людей, не сердился и на Спирюхина, наоборот, даже подумал о нем немного жалеючи: «Обманывал всех или самого больше того обманывали — вот и не верит людям… «Все так делали». А я вот, Сергей Сергеевич, не делаю. Может, и правда, брать по гривеннику с подводы, и не позарился бы на премию, не побежал бы на мост. На мосту будешь лаяться день и ночь, как кобель на привязи. Хорошо, падет осень ядреная, а ну — дожди да холода. Будешь сновать с моста да в караулку, а из караулки на мост. По грязи-то. Сапоги спустишь, телогрейку испаришь — вот и половина премии».

Так думая, Зазнобов все-таки еще раз обошел караулку, пригляделся, много ли она требует ремонта, и пошел домой. Он шел не по дороге, а лугами, бодро махал правой рукой, а левая была в кармане: он всегда прятал ее.

Зазнобов помогал соседу поднимать дом, и когда поддомкратили, нижних два бревна из стены выдавило. Надо бы начать все сызнова, а мужики поленились, подвели только вагу, но было уж поздно — дом пошел. Зазнобов успел подкатить под стену колодку, а сам оплошал, у него прижулькнуло руку и выбило три передних зуба. Два пальца, мизинец и безымянный, пришлось отнять. Хозяин задобрил Зазнобова, подарил ему золотой рубль еще царской чеканки, из которого ему выковали три передних зуба. Но Зазнобов с тех пор стыдится показывать свою трехпалую руку и прячет ее в карман.

В лугах стоял зной и пахло пригоревшими травами. У кустов тальника, в мочажинах, под сухим ветерком весело звенела осока-перестой; когда она клонилась от дорожки, были хорошо видны ее жирные стебли, белые понизу. На кочках зеленела болотная капустка и трава куриный мор, до того сочная, что, казалось, сожми ее в кулаке — и вода потечет. В полуденном небе было покойно, и город на горе будто качался в жарком мареве, парил над землей и плыл куда-то навстречу редким бело-розовым копнам облаков.

Зазнобов снял пиджак и повесил его на левое плечо. Потную спину обдуло ветерком, а шею обожгло на солнце. Зазнобов сел на затравевшую дорожку, стянул сапоги — портянки сунул в голенища и потопал босиком. Ноги радовались воле, теплой земле, ступали легко и мягко, будто Зазнобову скинули по меньшей мере три десятка лет.

На дорожке, у межи картофельных огородов стоял старик, худолицый, бритый и глазастый. Он давно уже поджидал Зазнобова, положив подбородок на кулак, в котором был зажат конец большой палки. За спиной старика паслись на веревках три коровы и коза. Коза тоже глядела на идущего человека и тоже ждала его, перестав щипать траву.

— Здорово, старик, — сказал Зазнобов и бросил сапоги себе под ноги. — Век бы ходил босиком.

— Здравствуй, молодец. — Старик коснулся рукой обвислого козырька парусиновой фуражки и заулыбался: — Времечка не скажешь?

— Столько же, сколько было вчера в эту пору.

— Часов, видать, не носишь?

— Не ношу.

— Бесчасный, выходит?

— Выходит, так.

— С праздника сам-то?

— Оттуда.

— И народ есть?

— А куда ж ему деваться?

— А драки были уж?

— Не видел.

— Это, стал быть, и не праздник. — Старик махнул рукой, а потом указал палкой в ту сторону, откуда пришел Зазнобов: — Там в ранешние времена большие круги собирались. Как съедутся — война над поскотиной. Мужики потчевали друг дружку не токмо оглоблями, а оси из колес вымали.

— Дикость была, старик.

— Не от ума, конечно. Но а теперь другое: вот только что на меже сидели двое — оба голымя и оба табак курят. Времена. — Старик вдруг утянул подбородок, выпятил грудь, взгляд его обострился: — Меня, бывало, Костянтина Хрякова, все подгородные деревни знали — ловок я был. А нонче нет драк, и праздник уже не тот.

Старик опять положил подбородок на палку, и глаза его помутнели.

«У каждого свой аршин. У драчуна праздник без драки — не праздник, бухгалтер всю свою жизнь людей усчитывает — всяк перед ним мошенник, — думал Зазнобов и опять озадаченно уперся в слова Спирюхина: «Гляди, доберусь я до тебя с контролером». С каким контролером и что контролировать? А ежели и возьму с человека гривенник, как ты за мной уследишь, Сергей Сергеевич? Никто не узнает. И возьму вот».

На окраине, в глухом заулке, где на пахучей ромашке гуляют гуси, а в лопухах под забором, вывалив языки, лежат присмиревшие псы, Зазнобов обулся. Шагая по шатким деревянным настилам, упрямо думал и не мог не думать: «Может, остаться на пароме? Останусь, пожалуй. Мое время начинать перевоз — семь часов. А я и в четыре, и в пять там. Позовут — плыву. Если и возьму с человека — не зря».

Уж года два, как Зазнобов похоронил жену и жил у тещи, заботливой крикливой старухи, которая ходила в длинном холщовом переднике и глубоких галошах, какие перевелись теперь в магазинах. Баба Нюра дорожила галошами, хотя и не снимала их с ног.

— Упеткался, родимый? — встретила Зазнобова баба Нюра в воротах и закричала, сунув руки под фартук: — На какого лешака таскался по жаре? Сидел бы дома, пил квас.

Зазнобов сел на крылечко под козырьком, вытер платком шею, лоб, обмахал лицо, опять вытер шею. Обеими руками разобрал усы налево и направо.

— Что там сказано про петров-то день, баба Нюра?