Земная твердь

Этой зимой Терентий Выжигин — и жалко было, но решил-таки взять к себе напарника. Как только спадет вода в таежных речушках, он выедет на Волчьи Выпаски и откопает там завернутое в промасленную тряпицу двуствольное, работы тульских мастеров ружье Никона Сторожева. Человека Злыдень прикончил тогда и утопил в трясине, а губить ружье рука не поднялась. Злыдень знает цену вещам. Теперь то ружьецо шибко ему кстати. С ним Тереха уедет на станцию Богоявленскую, продаст его и найдет в помощь себе надежного человека. Вместе они быстро прощупают все Волчьи Выпаски и отыщут клад. Непременно отыщут. Об окончательном расчете с помощником Злыдень пока не думал. На первых порах, как задаток, он даст напарнику сот семь-восемь и держать будет его на своих харчах.

Мысли складывались хорошо. Только бы найти человека понятливого, не проходимца какого. На такого не сразу наткнешься: народишко в таежных местах все пришлый, каждый рвет себе, за поллитровку отца-мать зарежет. «Старичка бы какого, прыткого на ноги, — смекал Тереха. — Старичка легче взять в руки. Или парня лет пятнадцати. Нет, лучше уж старичка».

Так вот с думой о напарнике Злыдень погожим апрельским вечерком приехал на станцию Богоявленскую к своему давнишнему знакомому, лесорубу Илье Васильевичу Свяжину.

Самого хозяина дома не оказалось. Он был где-то на собрании, и Тереха, отмахнувшись от чая, завалился с дороги спать прямо у порога на пол, устланный домоткаными половиками. Сначала спал чутко, то и дело просыпался и прислушивался к каждому шороху в чужом доме. Он знал, что у Свяжина совсем нечего бояться, однако, как только смежались веки, ему начинало чудиться, что у него утащили ружье или выводят из-под навеса лошадь — со двора доносится топот ее некованых копыт.

Илья Васильевич пришел поздно. Гость заливисто храпел на весь дом.

Свяжин среднего роста, крепкий и жилистый мужчина, с вислыми татарскими усами, — ярый охотник. Он несколько раз бывал в гостях у Терехи, не в Громкозванове, конечно, а в избушке, на Выпасках. Там осенью на болотах они били перелетную дичь, а зимой, бывало, белковали по сограм, где побогаче кедр. Последние года три-четыре не встречались ни разу, потому что Свяжин ставил свой дом, и ему было не до охоты.

У Терехи за это время роскошно расцвела борода, и в ее окладе почти совсем скрылось увечье лица, только правый вывернутый глаз смотрел с прежней пугающей дикостью.

Утром, сидя за самоваром, Илья Свяжин от души хвалил Терехину бороду, призывая в свидетели свою жену Ольгу Кирилловну:

— Оля, ты глянь-глянь только: не борода у человека, а сияние. Истинный бог, сияние. Надо же вот, а?

Выжигину нравилось это, душа у него смеялась: дай срок — может, и ядреней Лидии Павловны подыщется бабенка. К этой бороде да хорошую копейку!

— Небольшое дело у меня к тебе, Илья Васильевич, — забулькал Тереха, когда вышли из-за стола и закурили, усевшись на ступеньках крылечка. — Большую нужду в деньгах поимел я и привез ружье на продажу.

— Ай, без ружья, парень, остаешься?

— Отцовский подарок продаю. Все хранил до нужды. Да и опять же сказать, вещь пролеживает место без толку. Пусть идет в дело. Для себя у меня есть ружье. Справное. Может, присоветуешь, к кому толкнуться.

— Ты покажи его перво-наперво, Терентий Филиппыч, а уж по вещи я и на покупателя наткну. Может, и сам еще куплю.

— Тебе оно ни к чему.

— Как раз в самую пору. Не сегодня-завтра со всем семейством перебираюсь на новый лесоучасток, на Крутиху. Жить буду с тобой по соседству: это от Волчьих Выпасок километров двадцать. Самая охота. А свое ружьишко отдам сыну.

— Тьфу, язви их, — желчно плюнул Тереха и размашисто вытер бороду.

— Кого ты язвишь?

— Хозяев, кои лесом распоряжаются. Переведут начисто весь лес, чтобы их пятнало. Тьфу! Трави — не свое.

— Все делается по плану, Филиппыч, — без особой настойчивости возразил Свяжин, — это не нашего ума дело. Неси, говорю, ружье-то. Глядеть станем.

Тереха запросил две тысячи. Рядились около часа. Сердились, уговаривали друг друга, опять ругались. У Свяжина вислые татарские усы топорщились вверх, по задубевшему лицу багровые пятна ходили. Охотник, он знал толк в ружьях. Терехино ружье — невидаль: легкое, ловкое, к плечу ложится само. Душа кипит у Ильи Васильевича — таких вещей из рук не выпускают.

Наконец сходили в буерак за станцией, испробовали бой ружья. Свяжин не промахнулся: в искры расхлестал две пустые бутылки влет и изрешетил донышко консервной банки за пятьдесят полусаженных отмеренных Терехой шагов: кучно било ружье.

Срядились за тысячу восемьсот. Оба остались довольны. Вечером вина выпили. Захмелевший Илья Свяжин гладил стволы ружья, украшенные узорами серебряной чеканки, и отливавший туманным блеском приклад, зачем-то ободранный с правой стороны.

— А это к чему ты испортил? — допытывался Свяжин, постукивая сухим козонком по прикладу… — Сдается, рисунок тут был какой-то.

— Выдумаешь ты, Илюха, рисунок. Рисунок по стволам положен. А тут ребятенки шилом напакостили, пришлось зачистить.