Земная твердь

— Я понимаю тебя, мама. Понимаю, — горячо шептала Зина, целуя мокрое от слез лицо матери.

В маленькой квартире появился чужой мужчина. Он был изысканно вежлив, солидно откашливался в кулак и часто, очень часто говорил Зининой маме:

— Спасибо, золотко. Это хорошо.

Отчим совсем не докучал Зине и в то же время решительно мешал ей думать, ходить, есть — вообще жить. Девушка никак не могла привыкнуть к мысли, что у матери теперь близость с другим человеком. Этот человек навсегда отнял у Зины друга и советчика. Что ж делать.

Зина страстно желала пусть запоздалого, но спокойного счастья матери и решила сделать все, чтобы не помешать этому счастью. «Самое лучшее, — решила Зила, — уехать из Карагая. Уехать и совсем не напоминать о себе».

И вот увозит ее поезд все дальше и дальше от родного дома, от всего близкого и привычного. Закипают слезы у девчонки, не подвластные ей, текут из глаз.

Петруха понимал Зину и жалел ее. Не будь Владимира, он нашел бы, какое слово сказать ей. Может, и приняла бы, не оттолкнула она его доброту.

А Владимир все играл. Только сейчас из-под пальцев его струились мелодии безысходной печали. Они остро тревожили Зинину боль. «Перестал бы он, — думал Петруха. — Разве не видит, что девчонка извелась». Наконец, когда Зина, вздрогнув плечами, уронила голову и заплакала, Петруха не выдержал:

— Брось, Володя.

— Это же музыка, — Владимир с усмешкой на алых губах укоризненно протянул: — Что ты в ней, в музыке-то, смыслишь, простота!

— Замолчи. Слышишь!

В это время Зина подняла голову и, смигнув слезы с мокрых слипшихся ресниц, сказала:

— Хорошо он играет. Не нравится — оставь нас.

Владимир погладил кончиками пальцев на верхней губе мягкую поросль усов, ядовито уточнил:

— Вот так.

— Эх вы, хлюпики, — вспылил Петруха. — Хоть утоните в слезах. «Обманет он ее, — тут же с сожалением думал он. — Разве она не видит. Девка. Может, им и нравится, когда с ними так. Черт их знает».

IV

А поезд все дальше и дальше идет на север. Мимо него в живом хороводе проносятся луга, деревни, пашни, перелески, озера, города, будки путевых обходчиков, стога прошлогоднего сена, мосты, а сколько пересечено дорог! Их так же много, как много в России песен.

Зачарованный быстрым движением, Петруха забывал обо всем на свете и подолгу смотрел в окно. Встречный ветер выхватывал у паровоза ошметки черного дыма, трепал их, как бросовую ветошь, цеплял за придорожные кусты, деревья и телеграфные столбы. О стекла упругим крылом бился ветер.

То ли вид у Петрухи был в такие минуты бесшабашный и разухабистый, то ли, наоборот, светилось радостью и добрело его скуластое рябое лицо, только Зина косилась на парня, ловила себя на этом и снова косилась. Иногда даже ей хотелось узнать, что за человек этот Сторожев и чего от него можно ждать. Она уже отметила, что у него большие руки, в которых есть что-то медвежье и доброе.

Владимир если не играл на гитаре, то выпытывал неизвестно у кого:

— С чего же начнется наша жизнь? Интересно все-таки.

— С работы, — не вытерпел и со злостью ответил наконец Сторожев. — Прежде всего работать, а потом все остальное.

— Что, топор в руки и — норму, да?

— А как же ты хотел. С ложкой-то ты и дома давал норму. Амба. Свой хлеб жрать едешь. Понял?

— Петька! Что ты разыгрываешь из себя ветерана труда? Ну, я не работал ни разу в жизни. И что? Мы еще посмотрим, кто из нас на чужой хлеб едет. Ты думаешь, мы испугались тайги. Да? Не из пугливых. То, что мы погрустили, так это для порядка. У всех в груди кошки скребутся: в чужой край жить едем. Раньше туда преступников ссылали. И у тебя небось не соловьи поют на душе-то. Только мы говорим об этом прямо, а ты молчишь. Рисуешься — воля железная.

Владимир разошелся не на шутку: говорил складно, не давал Петрухе промолвить и слова. Гибкие руки его быстро двигались. Лицо горело. Таким Зине он нравился еще больше.

— Копался ты, Петруха, где-то в подвале и ослеп там. Нас тебе не понять. Ведь ты едешь-то затем только, что в лесу тебе будут больше платить. Длинный рубль тебе нужен. А мы едем по комсомольскому долгу. Да и вообще, кто ты?

— Хватит! — рявкнул Петруха и, оборвав Молотилова, сказал, будто гвоздь вбил: — Я тебя знаю и скажу: удерешь ты из лесу. Смоешься, солдат бумажный.

Эти слова были произнесены с такой силой, что Владимир даже оробел, замолчал, слегка приоткрыл рот. Но тут же оправился и сурово погрозил указательным пальцем:

— Ты брось каркать. Я знаю, в чей огород твои камешки. В ее, в Зинин. Помочь ей надо — она все-таки девушка. А ты…

— Надо полагать, ты ей поможешь, знай носи, — улыбнулся Петруха.

— Слушай, пойдем в коридор, — вскочил Володя. — За такие словечки, если бы не Зина…

— Пойдем, пойдем.

— Володя! Ты никуда не пойдешь. Не пой-дешь! — Зина уцепилась за руку Молотилова и заставила его сесть рядом.

— У девчонки хороший нюх — слушай ее, — Петруха ненавистно поглядел на Владимира, схватил с крюка свой пиджак и шумно вышел из купе. Как только за ним закрылась дверь, Владимир вскочил и заговорил громко: