Земная твердь

Мутными глазами посмотрел в лицо пришельца Злыдень, покачнулся, словно под ударом. Сел на камень, не в силах держаться, медленно склонил голову.

На пятый день скитаний по тайге Петруха услышал где-то вправо от себя, далеко за сограми, одинокий выстрел. Сюда, в бурелом, он просочился эхом эха. Может, почудилось. В тайге это бывает с тем, кто сбился с пути.

Петруха уже знал, что блудит, но на обманные звуки пока не зарился, помнил слова Свяжина: «Это погибель, парень, — говорил Илья Васильевич, — если ты удумаешь на эти чертовы голоса бросаться. Они уж начнут тогда тебе покрикивать: то впереди, то сзади, то справа, то слева. И начнешь колесить на одном месте. Не зря в народе байка ходит, что заблудшего леший водит».

Долго Петруха не решался свернуть вправо, колебался, но звук, долетевший до него, стоял в ушах, как живой, неожиданный, раскатистый, и звал туда, за согры. И парень пошел. А минут через десять наткнулся на едва приметную тропку у самого затеса на сухой лиственнице. Скоро он вышел к становью Терехи, когда хозяин, стоя на коленях, отчаянно рыл землю руками.

Метнулось в злобе Петрухино сердце, окаменели все мускулы его: бить Злыдня, бить смертным боем до беспамятства! За отца! За мать! За свою жизнь мальчонки-подранка! Петруха шел прямо по елани, не чувствуя себя и не остерегаясь. Он хотел, чтобы Тереха услышал его и приготовился к обороне. Надо бить не врасплох, не сонного, а в открытом бою того, прежнего Злыдня, высокого, засохшего на корню, но крепкого, как сам корень, с ядовитым взглядом диких глаз. Уже в десятке шагов от него вспомнились Петрухе садкие Терехины удары сыромятного ремня, и многое, многое вспомнилось — всего не осмыслить, но все больно хлещет по сердцу, подымая в человеке слепую ярость.

И вдруг перед ним — жалкая худоба длинной спины, измызганные сапожишки и такая немощь во всей фигуре, что Петруха вздрогнул от охватившего его чувства омерзения. Вот печальный конец жизни одинокого человека, считавшего людей своими непримиримыми врагами. Ты, Петруха, запомни эту жизнь, оторванную от людей, и прокляни ее.

Пробыл Сторожев на стоянке не более часу. Почти ни слова не сказал Терехе, только назвался, кто он.

— Я угадал сразу, — подтвердил Злыдень и булькнул, как показалось Петрухе, даже с радостью: — И ладно. Это будет правильно. Расчет за все. Похорони только. Тут вот, у камня. Как я жил… Как жил…

Злыдень вновь заплакал, всхлипывая, как ребенок, не убирая скупых слез с усов и бороды. Потом, успокоившись, рассказал Петрухе, ничего не тая, за что и как убил Никона. Закончил так:

— Сундук этот бери. Я не знаю, что в нем. Может, я за дерьмо отца-то твоего ухайдакал.

Тереха с покорным ожиданием посмотрел на окаменевшее лицо парня, поднял с земли свой же давнишний окурок, разжег его.

Сторожев с трудом втиснул в вещевой мешок железную шкатулку, снова натянул его на плечи. Когда переломил ружье, чтобы оглядеть патроны, Злыдень медленно сполз с камня и встал на колени затылком к Петрухе. Он понял, что час расплаты пришел, и стал истово креститься, прощаясь с жизнью.

Сторожев вскинул ружье, круто отвернулся от Терехи и широко, саженно зашагал через поляну к тропе, ни разу не обернувшись назад, где неподвижно маячила черная, как обгорелый пень, фигура Злыдня.

XXIX

Фаина Павловна по земляным полуосыпавшимся ступенькам поднялась на крутизну берега, разогнув затекшую спину и переложив коромысло ловчее на плечах, пошла к столовой. Едва склоненное лицо женщины было тяжелым и хмурым.

Все эти дни она плачет за Зину тайком. Не клеится жизнь у девчонки, и Косова жалеет ее, как родную дочь. Есть люди, которые умеют растворить в своей душе любое горе. Зинка не из таких. Что бы у ней ни случилось — она к Фаине Павловне. Разве не понимает Косова, что девчонке нужна помощь.

Когда Зина узнала о бегстве Молотилова с лесоучастка, она почти не удивилась, однако глаза ее несколько дней не высыхали от слез: девушке было обидно, что она глубоко ошиблась в человеке.

— Он так хорошо всегда говорил, — всхлипывая, жаловалась она Косовой. — Кому же верить-то!

— Да как кому? Разве мало возле нас хороших людей. Ведь таких-то, как этот пустобрех Молотилов, — раз, два да и обчелся. Обсевок он. Пустое место, значит, на пашне. И нечего вспоминать о нем. Да и не любил он тебя, Зинка. Они, такие-то оборотни, больше о своей шкуре думают. Эх, я б его.

Много думала Зина над словами Косовой, день за днем вспоминала свою дружбу с Владимиром и, залившись краской, открылась:

— Вы, Фаина Павловна, будто подсмотрели за нами. Но я, Фаина Павловна, — шла дальше девушка в своих признаниях, — знаю такого парня… Ну, который другом-то настоящим быть может. Он говорил мне, что в любой беде я буду ему дорога.

— Ой, гляди, девка. Они наговорят — только слушай. А кто же этот парень? Говори уж до конца.

— Сторожев. Петруха.

— Эвон кто, — женщина призадумалась, а Зинка, несшая кипу тарелок, едва не сунула их мимо стола: взгляда не оторвет от лица Косовой. — Этому можно верить.