Земная твердь

Бабы долго столбенели перед объявлением, все никак не могли дать веры, что бряковская семья рухнула. Всю обратную дорогу неловко молчали, не зная, кого хвалить, кого хаять. Ведь и вправду сказано: муж да жена — одна сатана. Только перед самой Завесой Манька не утерпела:

— Кобель, он кобелиной и останется. — И, зная, что ей возразят, добавила: — Хоть на цепь посади, все едино.

— Да и она хороша: губы свои расквасит и давай зобать — он цигарку, она две. Он две — она десять. Какому это мужику взглянется!

— Поучил бы, — огрызнулась Манька и, перебросив из руки в руку кирзовую сумку, глазасто уставилась на баб: — Поучил бы, на то он и мужик, на то он и голова.

Почтальонка Марфа Квасова, несшая из Клиновки в Завесу три газетки да два платежных извещения, перед тем как свернуть к первому почтовому ящику, тоже высказалась:

— Мужик — голова, а баба — шея, куда шея повернет, туда и голова повернется.

— Это, может, у городских, — уже с сердцем сказала Манька и, вдруг подхватив в одну руку свои стоптанные туфли, побежала по дороге, размахивая ими и базлая: — Чтобы вас. Я вас… — Манька бросила сначала одну туфлю, потом другую в приблудных коз, которые, став на задние ноги, объедали в палисаднике ее дома распустившуюся черемуху. Марфа Квасова поглядела на Манькины ноги, тощие и нескладные, на ее грязные раздавленные пятки и подумала: «Не велико же счастье — попадет кому, а все мужиков виним. Да ведь и мужики опять же разные живут…»

В тени щелястых ворот, на холодненькой травке, лежал большой обленившийся пес. Легкие шаги Марфы Квасовой разбудили его — он сонно приподнял отяжелевшую башку и снова откинул ее, вильнул мохнатым обсмоленным хвостом. «Лучше пяток кур держать», — подумала Марфа о собаке и, положив районную газетку в подвешенную с той стороны забора корзину, вышла на дорогу. Бабы со своими покупками разошлись по домам, и улочка поселка стала пустынна. От болота, обложившего поселок по самые огороды, вязко пахло прелым сеном, стоячей водой и комарами. Ольховый подлесок на болоте был под полуденным солнцем нов, свеж и темно-зелен. Чуть дальше поднимался взявший силу прогонистый березняк, а за ним крепкой гривой вставало кондовое краснолесье: все сосна и сосна.

Марфе всегда делалось хорошо, когда она глядела на Завесенский лес: он навевал ей мысли о прочном, надежном людском житье — все под рукой. «А и тут есть свои печали, — вспомнила она про Ирину Брякову, подходя к ее дому. — Муж из дома — полдома, жена из дома — весь дом».

С виду у Бряковых ничего не случилось. По-домовитому плотно заперты ворота. За чистыми стеклами всех трех окон на дорогу висят тюлевые шторы; в комнатах угадывается тишина, покой.

Марфа взялась за кованую дужку ворот, толкнула их — не подались. Дужка тяжелая, еще в кузнечной окалине — ворота Василий Бряков ставил только прошлой осенью. Открыла их сама Ирина — тонкие в оборочку губы, небольшие затаенные глаза, на сухих реденьких волосах линялый платок, под сатиновой кофтой большие неприбранные груди. Ей лет сорок — сорок два, и она сразу видит, что почтальонке все известно, потому лицо хозяйки каменеет еще более.

— Повторное извещение вот, — сказала Марфа Квасова и протянула Ирине желтенькую казенную бумажку.

Но Ирина оскалилась нехорошей улыбкой:

— Извещение-то, небось, на Брякова? Ну вот, а он здесь не проживает. У Симки Большедворовой он. Туда и неси. Там и отдай. И еще что будет, тоже туда все.

— Ушел, что ли? — Помимо воли голос Марфы звенькнул бабьей жалостью.

Весь день Ирина дома одна-одинешенька, и так припекло ее горькое молчание, что она чуть не всхлипнула от сердобольного словечка.

— Ушел. Думала, погужует да вернется: дом ведь, хозяйство… Да ты бы зашла, опнулась на минутку…

— Может, придет еще. Один дом чего стоит…

— Ой, ото всего, должно, отрешился. Не удержала в зубах — в губах не удержишь. — Ирина вздохнула и доверилась: — Уйди он в другую деревню, все б легче.

— Погоди, еще в ногах будет ползать. Не знаешь ты их, что ли.

— Да я его на порог не пущу. Осрамил — хуже не придумаешь!

Марфа поглядела на Иринины руки, мусолившие подол кофтенки, увидела, что у ней обкусаны ногти, и горячо захотела увидеть Симку. А бедная Ирина, начав говорить о своей разлучнице, уже не могла остановиться.

— Прямо вот, скажи, ума не приложу, чем она его замаслила. Домишко весь развалился. Огородишко травой затянуло. А она юбку свою красную наденет и вертит задом. Ушел и иди. Но скажи, девка, подумаю, на кого променял, — ну кругом голова.

Почтальонка Марфа Квасова опять увидела беспокойные, плохо гнущиеся Иринины пальцы, с обкусанными ногтями, и почему-то твердо решила, что муж к ней не вернется. «Домишко да огородишко, — будто и слов других нет», — подумала Марфа, выходя на дорогу.

— Погоди-ко, погоди, — кинулась за Марфой Ирина и выхватила у ней желтенькую бумажку: — Извиняй уж, сама отнесу. У меня заделье же к ним. Извиняй.

— Не затеряйте. Это последнее.