Земное счастье

Сеанс уже подходил к концу, когда Маран и Дан поднялись в гостиную кариссы, где она позировала художнику в ослепительно-алом платье, замечательно контрастировавшем со множеством оттенков белого, которым была декорирована комната. Яркий солнечный свет, падавший в окно, недалеко от которого она сидела, придавал насыщенность красному бархату ее наряда и блеск ее черным волосам. Маран сразу попросил у художника разрешения понаблюдать за его работой и подошел поближе, но Дан постеснялся и вместо того, сидя чуть поотдаль, изучал самого художника. Крип, так его звали, был среднего роста, светловолос, с большим горбатым носом и печальными карими глазами. Обыкновенный человек в синих брюках и белой рубашке без кружев, на которой выделялась массивная серебряная цепь с крупной чеканной бляхой, все честь по чести. И только, когда художник положил кисть и объявил, что на сегодня довольно, Дан встал и приблизился, чтобы взглянуть на портрет, уже достаточно прописанный. Подошла и карисса, посмотрела и спросила удивленно:

— Неужели она похожа на меня? Это ведь совсем другая женщина.

Художник покраснел, а Дан разглядывал картину и думал, что та и не та, черты лица схвачены верно, но выражение совершенно кариссе не присуще… Полуоткрытые, словно готовые к поцелую губы, странный огонек в глазах, ноздри тонкого носа будто трепещут…

— Это другая женщина, — повторила карисса с досадой.

— Нет, — сказал Маран. — Это не другая женщина. Это та, которую ты прячешь в себе. И не только от окружающих, но и от самой себя. Художник действительно хорош, он разглядел то, чего не видит никто.

— Кроме тебя? — спросила она, смеясь.

Маран улыбнулся.

— Помнишь, при нашем знакомстве ты сказала, что можешь с первого взгляда определить, чего стоит мужчина? Примерно то же я мог бы сказать о себе. В отношении женщин. Но тут, я вижу, есть еще один такой человек. — Он повернулся к художнику. — Я хотел бы купить у тебя картину, Крип. У тебя есть полотна, предназначенные для продажи?

— Есть, — отозвался художник. — Что тебя интересует?

— Сам не знаю. Я хотел бы повезти ее в подарок жене. Может, ты предложишь что-нибудь?

— Может быть, — сказал художник. — Опиши мне ее.

Маран изумленно поднял брови.

— Ты хочешь знать, как она выглядит?

— И это тоже.

— Я плохой портретист.

— Неважно. Я пойму.

— Может, позднее, по дороге?

— Не стоит ко мне ехать, если не окажется подходящей картины, — возразил художник, и неожиданно вмешалась карисса:

— Я тоже хочу послушать.

Маран посмотрел на нее с сомнением, потом сказал:

— Хорошо, я попробую.

Он чуть сощурился, глядя в пространство, словно всматриваясь в нечто, видимое ему одному, и заговорил медленно, с паузами:

— У нее немного удлиненный овал лица, белая кожа и густые черные волосы до пояса. Глаза огромные, зеленые, но в этой зелени проглядывают золотые лучи, словно солнце в лесу. Полные губы, пухлые, как у девочки. Фигуркой она напоминает тебя, карисса. В ней столько хрупкости и женской слабости, что ее хочется носить на руках, и в то же время слабость ее не вызывает жалости, а хрупкость не убивает желания положить ее на постель. В ней есть мужество и твердость, но ровно столько, чтобы ни на волос не повредить ее женственности. И, конечно, она умна, а душевной силы у нее достанет даже на то, чтобы уйти от меня, если я…

Он запнулся, и карисса спросила:

— Если ты изменишь ей?

— Не ей, — ответил Маран, — себе.

— У меня есть такая картина, — сказал художник. — Едем.

Когда Маран подошел к кариссе, которая, как обычно, протянула ему руку, она тихо спросила:

— Ты пропустил одну деталь в своем портрете. А какая она ночью?

Маран только улыбнулся.

— Ответь мне. Мне важно знать.

— Она возненавидела бы рассветы, если б я позволил ей замечать их, — сказал Маран после короткой паузы.

— Нет, — вздохнула карисса. — Я уже думала было, что мы с ней схожи. Но нет. Скажи, это правда, что ты собираешься нас покинуть?

— Возможно, уже завтра я заеду к тебе проститься.

— Жаль. Мне будет очень не хватать наших дружеских бесед.

— Мне тоже.

— Но ты приедешь еще?

— Думаю, что да.

Дан про себя подивился уверенности, с какой Маран дал этот ответ.

Художник повел себя необычно. Открыв дверь в тесную, скудно обставленную комнату, где не было ничего, кроме продолговатого стола из темного дерева со странно шершавой поверхностью и нескольких полукресел с кожаной обивкой, он предложил гостям сесть, исчез на минуту, появился с единственной картиной — небольшим, примерно тридцать на сорок, полотном в тонкой, выступающей на пару сантиметров белой рамке, и повесил ее на вбитый, видимо, специально для этого в стену крюк.

— Вот та картина, о которой я тебе говорил, — сказал он, испытующе глядя на Марана.