Земной Круг. Море Осколков

И только когда руки у Колючки уже отваливались, а в груди уже не осталось дыхания, Рин сказала: «Хватит», и они, черные от сажи, упали на спину и лежали, как две вытащенные на берег рыбы.

— И что теперь?

— Теперь ждем, когда остынет.

И Рин вытащила из мешка здоровенную бутыль и выдернула проблку.

— Ну и напьемся мальца.

И она сделала хороший глоток, горло в пятнах сажи дергалось, когда она глотала. А потом утерла рот и передала бутылку Колючке.

— Вижу, ты знаешь дорогу к сердцу женщины!

И Колючка прикрыла глаза и вдохнула запах доброго эля, а потом попробовала его на язык, и проглотила, и облизнула сухие губы. Рин положила лопату на печку, исходящую переливающимся жаром — жарила шипящий на раскаленном металле бекон.

— А ты, я погляжу, и смелая и умелая, а?

— Много кем пришлось работать.

И разбила в лопату яйца — те тут же запузырились.

— Значит, битва будет?

— Похоже на то. При Амоновом Зубе.

Рин посолила яичницу.

— А Бранд там будет сражаться?

— И он, и я. Впрочем, у отца Ярви другое мнение. Но с ним всегда так.

— Я слышала, он хитрый и коварный человек.

— Без сомнения. Но он не слишком-то любит рассказывать про свои хитрости.

— А хитрецы — они все такие.

И Рин перевернула бекон ножом.

— Горм вызвал короля Атиля на поединок. Чтобы все в поединке, а не в битве решилось.

— Поединок? Ну так Атиль — он же мечник, каких поискать!

— Был. Раньше. Сейчас он тяжело болен.

— Доходили слухи, да…

И Рин сняла лопату с печи и села на землю, а лопату положила между ними. От запаха яичницы с беконом Колючка чуть слюной не захлебнулась.

— Вчера видела его в Зале Богов, — сказала Колючка. — Пытался выглядеть молодцом, но, несмотря на все отвары отца Ярви, еле на ногах держался.

— Дело плохо. Раз битва-то надвигается…

И Рин вытащила ложку и передала ее Колючке.

— Да уж. Куда уж хуже.

И они принялись запихивать в рот дымящуюся яичницу, и Колючка готова была поклясться, что ничего вкусней в жизни не едала — еще бы, как у мехов умаялись.

— Боги, — с набитым ртом проговорила она, — женщина, которая умеет жарить отличную яичницу, кует отличные мечи — и к тому же приносит отличный эль? Если с Брандом не выйдет, я за тебя замуж выйду.

Рин фыркнула:

— Если парни по-прежнему будут обходить меня стороной, я, пожалуй, соглашусь!

И они весело рассмеялись. А потом они ели, пили — и немного напились, не без этого. А печка все полыхала и полыхала жаром.

* * *

— Как же ты храпишь!

Колючка резко проснулась, протерла глаза — оказывается, на сером небе уже показалась Матерь Солнце.

— А то я не знаю.

— Ну что, пора вскрывать печь. Посмотрим, что у нас получилось.

Рин принялась разбивать печь молотом, а Колючка отгребала в сторону все еще дымящиеся угли, прикрывая лицо ладонью — ветер то и дело сносил на нее пепел и золу. Рин взялась за щипцы и извлекла раскаленный, желтый от жара кувшин.

Выставила его на плоский камень, разбила, отгребла в сторону белую пыль и вытащила изнутри какую-то штуку — прямо как ядрышко ореха из скорлупы.

Сталь, сплавленная с костями отца. Пламенеющий темно-красным слиток, величиной с кулак.

— Ну как, получилось? — спросила Колючка.

Рин постучала по слитку, перевернула его — и медленно улыбнулась.

— Да. Получилось.

Глава 38

Риссентофт

В песнях гетландцы Ангульфа Полуногого бросились на ванстерцев подобно ястребам с вечернего неба.

Полусброд мастера Хуннана бросился на Риссентофт подобно стаду баранов с высокой лестницы.

Парень с больной ногой не мог идти, уже когда они подошли к реке, и им пришлось оставить беднягу на южном берегу. Остальные вымокли до нитки на переправе, а у одного парнишки течением утянуло щит. А потом они заплутали в вечернем тумане, и только ближе к вечеру, усталые, стучащие зубами и злые, набрели на деревню.

Хуннан треснул не в меру говорливого юнца по кумполу, велел всем молчать и жестами разделил отряд на несколько групп по пять человек, и отправил осмотреть улицы. Точнее, не улицы, а утоптанную грязь между хибарами.

— Не отставать! — зашипел Бранд на Раука — тот сильно отстал, щит болтался на безвольной руке, а сам парень выглядел совсем бледным и усталым.

— Да тут нет никого, — проворчал беззубый старик, и оказалось, что он прав.

Бранд прокрался вдоль стены и заглянул в распахнутую дверь. Ни души. Даже собак нет. Жилье смердело нищетой — привычный запах. Но отсюда и вправду все сбежали.

— Видно, услышали, что мы подходим, — пробормотал он.

Старик поднял бровь:

— Да ну?

— Тут кто-то есть! — испуганно заорал кто-то, и Бранд сорвался с места и выскочил из-за плетня со щитом наготове.

В дверях дома стоял старик с поднятыми руками. Не большого дома. Или там красивого дома. Просто дома. Сгорбленный, с заплетенными на ванстерский манер седыми волосами. Вокруг стояли, наставив копья, трое Хуннановых парней.

— Я безоружен, — сказал он, поднимая руки еще выше. Руки у него дрожали — неудивительно. — Я не хочу драться.

— Некоторые из нас тоже не хотят, — сказал Хуннан и прошел сквозь строй парней. В руке он держал меч. — Но иногда драка сама нас находит.

— У меня ничего нет.