Земные ангелы (сборник)

– Какой, бачка, вздор! – не вздор: я, бачка, от попа спрятался, а брат за меня крестился.

– Для чего же вы так смошенничали?

– Потому, бачка, что он добрый.

– Кто это: брат-то твой, что ли?

– Да, бачка, брат. Он сказал: «Я все равно уже пропал – окрещен, а ты спрячься, – я еще окрещусь»; я и спрятался.

– И где же он теперь, твой брат?

– Опять, бачка, креститься побежал.

– Куда же это его, бездельника, понесло?

– А туда, бачка, где ныне, слыхать, твердый поп ездит.

– Ишь ты! Что же ему до этого попа за дело?

– А свои у нас там, бачка, свои люди живут, хорошие, бачка, люди: как же? Ему, бачка, жаль… он их жалеет, бачка, – за них креститься побежал.

– Да что же это за шайтан, этот твой брат? Как он это смеет делать?

– А что, бачка? Ничего: ему, бачка, уж все равно, а тех, бачка, зайсан бить не будет, и лама олешков не сгонит.

– Гм! Надо, однако, твоего досужего брата на примету взять. Скажи-ка мне, как его зовут?

– Куська-Демьяк, бачка.

– Кузьма или Демьян?

– Нет, бачка, – Куська-Демьяк.

– Да; по-твоему чище, – Куська-Демяк или меди пятак, – только это два имени.

– Нет, бачка, одно.

– Я тебе говорю – два!

– Нет, бачка, одно.

– Ну, тебе, видно, и это лучше знать.

– Как же, бачка, мне лучше.

– Но это его Кузьмой или Демьяном при первом или при втором крещении назвали?

Вылупился и не понимает; но, когда я ему повторил, он подумал и ответил:

– Так, бачка: это как он за меня крестился, тогда его стали Куська-Демьяк дразнить.

– Ну, а после первого-то крещения вы как его дразнили?

– Не знаю, бачка, забыл.

– Но он-то, чай, это знает?

– Нет, бачка, и он позабыл.

– Быть, – говорю, – этого не может!

– Нет, бачка, – верно, позабыл.

– А вот я его велю разыскать и расспрошу.

– Разыщи, бачка, разыщи; и он скажет, что позабыл.

– Да только уже я его, брат, как разыщу, так сам зайсану отдам.

– Ничего, бачка; ему теперь, бачка, никто ничего, – он пропащий.

– Через что это он пропащий-то? через то, что окрестился, что ли?

– Да, бачка; его шаман гонит, у него лама олешки забрал, ему свой никто не верит.

– Отчего не верит?

– Нельзя, бачка, крещеному верить, – никто не верит.

– Что ты, дикий глупец, врешь! Отчего нельзя крещеному верить? Разве крещеный вас, идолопоклонников, хуже?

– Отчего, бачка, хуже? – один человек.

– Вот видишь, и сам согласен, что не хуже?

– Не знаю, бачка, ты говоришь, что не хуже, и я говорю; а верить нельзя.

– Почему же ему нельзя верить?

– Потому, бачка, что ему поп грех прощает.

– Ну так что же тут худого? Неужто же лучше без прощения оставаться?

– Как можно, бачка, без прощения оставаться! Это нельзя, бачка. Надо прощенье просить.

– Ну так я же тебя не понимаю; о чем ты толкуешь?

– Так, бачка, говорю: крещеный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет.

– Ишь ты какой вздор несешь! А по-твоему это небось не годится?

– Этак, бачка, не годится у нас, не годится.

– А по-вашему как бы надо?

– Так, бачка: у кого украл, тому назад принеси и простить проси; человек простит, и Бог простит.

– Да ведь и поп человек: отчего же он не может простить?

– Отчего же, бачка, не может простить? И поп может. Кто у попа украл, того, бачка, и поп может простить.

– А если у другого украл, так он не может простить?

– Как же, бачка? Нельзя, бачка: неправда, бачка, будет; неверный человек, бачка, везде пойдет.

«Ах ты, – думаю, – чучело этакое неумытое, какие себе построения настроил!» – и спрашиваю далее:

– А ты про Господа Иисуса Христа-то что-нибудь слыхал?

– Как же, бачка, слышал.

– Что же ты про Него слыхал?

– По воде, бачка, ходил.

– Гм! Ну, хорошо – ходил; а еще что?

– Свинью, бачка, в море топил.

– А более сего?

– Ничего, бачка, хорош, жалостив, бачка, был.

– Ну, как же жалостив? Что он делал?

– Слепому на глаза, бачка, плевал, – слепой видел; хлебца и рыбка народца кормил.

– Однако ты, брат, много знаешь.

– Как же, бачка, много знаю.

– Кто же тебе все это рассказал?

– А люди, бачка, говорят.

– Ваши люди?

– Люди-то? Как же, бачка, наши, наши.

– А они от кого слышали?

– Не знаю, бачка.

– Ну а не знаешь ли ты, зачем Христос сюда на землю приходил?

Думал он, думал – и ничего не ответил.

– Не знаешь? – говорю.

– Не знаю.

Я ему все православие и объяснил, а он не то слушает, не то нет, а сам все на собак погикивает да орстелем машет.

– Ну, понял ли, – спрашиваю, – что я тебе говорил?

– Как же, бачка, понял: свинью в море топил, слепому на глаза плевал, – слепой видел, хлебца-рыбка народца дал.

Засели ему в лоб эти свиньи в море, слепой да рыбка, а дальше никак и не поднимется… И припомнились мне Кириаковы слова о их жалком уме и о том, что они сами не замечают, как края ризы касаются. Что же? И этот, пожалуй, крайка коснулся, но уж именно только коснулся – чуть-чуть дотронулся; но как бы ему более дать за нее ухватиться? И вот я и попробовал с ним как можно проще побеседовать о благе Христова примера и о цели Его страдания, но мой слушатель все одинаково невозмутимо орстелем помахивает. Трудно мне было себя обольщать: вижу, что он ничего не понимает.

– Ничего, – спрашиваю, – не понял?

– Ничего, бачка, все правду врешь; жаль его: он хорош, Христосик.

– Хорош?