Зенит

Человек с прошлого года встретил тысячи советских эшелонов, видел и генералов, и бойцов-девушек, и его ничего уже не удивляло, ничего не интересовало, кроме служебных обязанностей. Но не обратить внимания на Ванду нельзя было — так она смотрела. Спросил по-русски:

— Товарищам офицерам что-то нужно?

— Я хочу пана поцеловать, — сказала Ванда без тени шутливости, даже без улыбки.

А я почти обрадовался, что все понимаю по-польски.

— Пани хоружая полька?

— Так.

Железнодорожник залихватски подкрутил усы.

— О, то какой поляк не почувствует себя счастливым от поцелуя такой жечной паненки? Я Марысе своей не побоюсь сказать, всему селу похвастаюсь. Чэсь! Ты еще мужчина!

Ванда приблизилась к нему торжественным шагом, осторожно обняла и… поцеловала усы — левый, правый, потом лоб под блестящим козырьком фуражки — точно перекрестила поцелуями.

Служака застонал от удовольствия.

— О матка боска! С каких краев… пшепрашем, паненка… пани?

— Из Архангельска. Я восемьдесят лет не была на этой земле.

Железнодорожник не удивился, только снял с лица игривость, от серьезности сразу постарел, даже плечи опустились и усы обвисли.

— О, как я разумею товарища! Проклятые боши вывезли меня на работу в Неметчину… и когда я, измученный, вернулся через три года, я шел на коленях отсюда до своего села… вон два тополя. Я целовал и землю, и каждое деревце. А как целовал мою Марысю! Моих деточек! Я неделю плакал от счастья. А что творилось, я вам скажу, когда прошлым летом пришли Советы и с ними эшелоны с Войском Польским. Люди шли за двадцать… за тридцать километров… спали здесь, на перроне, только бы увидеть польского солдата. О, еще Польска не згинела!..

— Где мы находимся? — спросила Ванда.

— В тридцати километрах от Менска, — понял я и удивился.

— Какого Минска?

— Не бойся. Не твоего, — возбужденно засмеялась Ванда. — Моего. Мозовецкого.

Это мне не понравилось. Хотелось бросить землю, но не отважился — решил не оскорблять Ванду.

В холодном и пустом зале ожидания я дал ей свой грязноватый платочек. Ванда разостлала его на скамейке с вензелем на спинке — буквами «КР». Я высыпал гравий. Она завязала в узелок, сунула за пазуху, упрекнула меня:

— Сколько рассыпал, недотепа.

— Тебе нужен пуд? Что такое КР?

— Колея панствова. Железная дорога государственная. — Ванда счастливо засмеялась.

— По-моему, ты больна национализмом.

— Больна.

— Не очень-то носись со своей болезнью, а то Тужников быстро вылечит: вызовет на партбюро. Скажи спасибо, если целование земли простит.

Ванда помрачнела, затихла. Когда возвращались назад к своим вагонам, неожиданно и как-то беззащитно, что очень удивило меня, попросила:

— Защищай меня, Павлик. Стереги. Я — сумасшедшая…

2

Предупреждение мое мало помогло. В Праге Ванда и впрямь точно ошалела. Без разрешения бросила свою команду, на моих глазах влезла на платформу с танками, вызвав совсем не военный окрик караульного: «Я тебе покажу, чертова девка! Я тебе покажу!»

Нырнула под другой эшелон. Я бросился за ней. Неизвестно же, сколько стоять здесь будем, где окажемся — на большой станции иногда загоняют на такие дальние пути, что с трудом находишь свой состав. Стереги эту бешеную!

Но я таки нашел ее на переполненном людьми вокзале. Ни на одной советской станции людей столько не было. Вавилон! Смешение рас, наций, социальных типов — крестьяне, пани монашки, ксендзы, солдаты Войска Польского, наши бойцы всех званий — от рядовых до генералов.

Ванда остановила гражданских поляков, мужчин и женщин, советских офицеров, что несли службу на станции. Знала, что без пропуска в Варшаву не пройти. А у нее было единственное непреодолимое желание — увидеть Варшаву. Читали мы еще в Петрозаводске сразу после освобождения Польши, что осталось от города. Сказал Ванде:

— Что ты хочешь увидеть? Кладбище?

Она дрожала вся, на щеках выступил нездоровый румянец.

— Тем более я должна увидеть сама. Кладбище? Пусть кладбище. Но там могилы… к ним нельзя не сходить! Им нельзя не поклониться.

— Ванда! Влипнешь!

— Влипну. Но Варшаву я все равно увижу. Не могу я проехать мимо. Не могу. Неужели не можешь понять?

В том-то и беда моя, что понимал.

Едва уговорил девушку вернуться в эшелон, к своей команде. Пообещал: узнаем о задержке (иногда командиру сообщали время отправки эшелона, хотя это редко оправдывалось), и сам попрошу Кузаева отпустить нас в Варшаву. Но командир задерживался у военного коменданта. А Тужников, к которому имел неосторожность обратиться, накричал на меня:

— Ты что, с ума сошел? Это она подбивает, твоя бешеная полька? Объявились мне туристы. Подай им Варшаву на тарелочке. А что там смотреть? Руины? Вечереет. Через час-другой — комендантское время.

Последнее — самый убедительный аргумент.

— А если «примерзнем» до завтрашнего?

— Не мылься — бриться не будешь. Нажимает она на тебя. Еще не жена, а ты уже весь под пятой у нее. Размазня, а не комсорг. Передай ей: попробует отлучиться без разрешения — не посмотрю на звание, пошлю портянки сторожить.

В дороге устроили своеобразную гауптвахту: штрафников сажали в холодный и темный вагон с имуществом Кумкова.