Зенит

Семен соскочил вниз, схватил свою винтовку, прислоненную к валуну шагах в четырех сбоку (и в этом проявилась их беззаботность вроде нашей — так далеко от себя ставить оружие). Но я опередил друга: скатился вниз и стал между ним и финном.

— Не дам! Не имеешь права!

— Отступи! — Он клацнул затвором, послал патрон в канал. — Отступи! Размазня! Гуманист сопливый! Может, они и деревню ту… Ты не пережил! Ты не пережил!..

— Если бы эти, у них было бы оружие. И нас с тобой они скосили бы в озере. Что им стоило! Подумай!

Аргумент мой немного отрезвил Семена. Исчезли бешеные искры в глазах, появился проблеск мысли. Однако винтовки он не опускал, и я боялся отступить.

— Такие звери наших на НП порезали… И деревню мою…

— Разве эти похожи на фашистов, на диверсантов?

Обычные дезертиры. И своих боятся. И в плен боятся… Собирались бы убивать, не бросили б автоматы.

— А винтовка наша?

— Винтовка — для прокорма… зверя подстрелить, птицу… Опусти ее. Неужели ты можешь убить безоружного?

— Легко тебе говорить: безоружного. Знаю я этих безоружных! Может, власовец, сволочь! Хватало их и тут.

— Если власовец — свое получит. А если финн и сдался в плен, не можешь ты его убить. Не имеешь права. Тебя жалею — будешь мучиться.

— Не станешь же ты подводить меня под трибунал. Но имей в виду: увижу, что этот безусый щенок понимает по-русски, — все равно срежу. До Петрозаводска времени хватит.

Семен повернулся, поднял винтовку и выстрелил в сторону озера. В утренней тишине выстрел грянул как из пушки. Из зарослей камыша поднялась и просвистела над нами вереница уток.

А меня выстрел успокоил: убедил, значит! Я повернулся к пленному, всмотрелся и неожиданно неосмысленно обрадовался, что спасал его. Передо мной стоял на коленях белый как полотно мальчик лет семнадцати, с тонкими девичьими чертами лица. Поднятые руки его с черными ногтями дрожали и качались как тростинки.

— Опусти руки.

И он тотчас опустил, испугав меня: выдал, дурак, знание русского! Нет, Семен не обратил на это внимания, наверное, я сделал выразительный жест руками, который невозможно было не понять.

— Поверни своего. Может, он жив.

Финн не пошевелился, тогда я показал ему знаками, что нужно сделать. Он догадался. Наклонился над товарищем, повернул его. У убитого хлынула ртом густая черная кровь. Кровь залила хлеб, мешок.

Солдата вырвало. Он отступил от покойника, отвернулся, снова упал на колени, скорчился, закрыл ладонями рот, но непереваренная хлебно-мясная мешанка цедилась сквозь пальцы, ползла по подбородку, капала на грудь.

— Вояка, такую твою! — злобно выругался Семен и пошел к озеру.

Стошнило не одного финна, стошнило и меня, но желудок мой был пуст, и его резали болезненные спазмы. Видел я убитых. Своих. Фашистских летчиков, расплющенных, порванных на куски — сбитые самолеты врезались в сопки, взрывались, горели.

Еще один убитый враг не произвел бы такого тяжелого впечатления, если бы не хлеб, залитый кровью.

Преодолевая боль, я пошел к Семену.

— Смотри — драпанет.

— Никуда он не драпанет. Нужно похоронить того…

— Ты что? — вызверился Тамила. — Больше тебе нечего делать?

— Все же человек.

— Человек! Человек, конечно. Но не буду я копать ему могилу.

— Выкопает товарищ.

— «Товарищ»! Назови его своим товарищем.

— Благодари бога, что они не похоронили нас в озере.

— Хорошенький совет дает мне комсорг — помолиться.

— Не заводись.

— А ты не каркай. Не вздумай рассказать своему Колбенко, как мы зевнули. Ох, зевнули. Простить себе не могу.

— Могила.

— Скажи, зачем они взяли наше обмундирование?

— Очень просто: чтобы легче прятаться, легче еду добывать. Зашли бы в карельское селение, у карелов же финский язык.

— А что, своего нет? — удивился Семен.

— Есть диалекты.

— А что мы стоим как пираты? Младший лейтенант Шиянок! Старшина Тамила! Бойцы Красной Армии! Позор! Плюнуть на себя хочется! — Семен ругнулся многоступенчато, забористо. — Принеси обмундирование. Не хочу смотреть на кровь его поганую.

— Кровь человеческая.

— Прочти мне политграмоту.

Пленный лежал ничком, но при моем приближении вскочил и, видно было, обрадовался именно мне, начал говорить, явно слова благодарности — глаза благодарили.

Кровью был залит мой мешок и штаны Семена. Он вернул мои, а свои долго полоскал в озере, тер песком, галькой. Натянул мокрые. А когда, обуваясь, выявил, что злодеи кроме моей фуражки не взяли и портянок наших — побрезговали, что ли? — скривился в усмешке:

— Гады! Чистоплюи!

Сначала договорились, что Семен сходит за лопатой и заберет мою фуражку, свои трусы, портянки. Но когда он отошел, я окликнул его и вместе с пленным догнал.

— Ты чего?

— Неразумно дробить наши силы.

— А-а, дошло до тебя, что в этих лесах их не двое. Тут можно до конца войны проплутать, особенно если такие разини, как мы с тобой, будут ворон ловить.