Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Шел неспешный разговор о том, что немцы по-прежнему жмут и давно пора бы их, подлецов, остановить, погнать в те самые места, из которых они пришли, да там и отбить окончательно им охоту воевать. Было горько и неловко оттого, что где-то сражаются, жизни свои кладут, а они, молодые, полные сил, торчат, точно в самое мирное время, на пирсе морзавода и ждут очередного развода на работы. Не в дозор, не в поход, не в разведку, а на работу! Это угнетало и мучило. В представлении многих из них война была каким угодно действом, только не работой. Молодежь связывала ее с атаками, лихими походами, подвигами… Непросто отвыкнуть от мысли, что работа суть всегда созидание и благо… Скорее бы окончилась заводская пора, скорее бы в море, в жаркое боевое дело!

На молодом, но уже загрубевшем от ветров и палящего южного солнца лице старшины Самохвалова постоянно жило выражение ожидания и сосредоточенности, внимательные глаза разом охватывали и тех, с кем курил он у фитилька, и тех, что стояли и сидели чуть поодаль, и вообще весь пирс с нагроможденными на нем материалами и корабельным имуществом.

Самохвалов мельком взглянул на большие карманные часы, сунул их в маленький брючный карманчик, ловким щелчком стрельнул окурок в бачок с зеленой, затхлой водой, подумал: «Пора объявлять построение!»

Есть люди, для которых стремление быть первыми, лучшими — сам смысл жизни, и на пути к этой цели готовы они недосыпать, недоедать — лишь бы не затеряться, не исчезнуть в общей массе таких же, как и они с виду, людей. Скупая похвала командира — для них все одно что живительная влага для растения. Первое, самое незначительное отличие — радостное событие и долго не проходящая гордость. Такие люди полезны для общего дела. На них в немалой степени держится военный порядок и дисциплина. Самохвалов был таким человеком. В свои двадцать три года он повидал немало. Несколько лет служил на крейсере «Красный Кавказ», где прослыл метким комендором. Командовал расчетом МЗА…[3]

Неуемное стремление его день ото дня совершенствоваться было замечено еще там, на крейсере. Незадолго до войны Самохвалова, к большому огорчению его непосредственных командиров, назначили инструктором практического обучения в севастопольскую школу оружия. Человек спокойный и исполнительный, Самохвалов не слишком долго грустил о морской службе на живом корабле. Да и времени грустить не было. С увлечением стал обучать стриженных «под ноль» и потому казавшихся лопоухими молодых парней боевой специальности зенитных комендоров. И теперь, на плавбатарее, он первым освоился с новой обстановкой и почувствовал себя как рыба в воде.

Назначал ли его кто или не назначал — только как-то получилось, что именно он, Самохвалов, один из полутора десятков прибывших в экипаж старшин, строил по утрам людей, лихо докладывал одному из лейтенантов о наличности батарейцев и, сделав таким образом приятное сердцу и натуре своей первое дневное дело, исполненный достоинства, становился на правом фланге строя, правее всех старшин.

Старший лейтенант Мошенский долго строй не держал. Отдал необходимые распоряжения, предупредил, что ожидается женская бригада маляров и потому экипажу следует проявить флотскую галантность, в меру возможности помогать им, а главное — не создавать неразберихи и заторов в неудобных для покраски местах. Прямо сейчас пройтись швабрами и тряпками по всем закуткам и палубам: краска, как известно, чистоту любит.

И все пошло заведенным порядком. Девушки-маляры прибыли точно в назначенный срок. Были они несколько неуклюжи в заляпанных всеми цветами красок просторных робах, но зато из-под аккуратных косынок выбивались девичьи кудряшки и глаза лучились добротой и достоинством.

Одна группа девушек-маляров красила белой масляной краской оклеенный пробковой крошкой подволок, другая с деревянных подвесок размалевывала серо-зелеными пятнами стальные борта — наводила камуфляж, который был необходим плавбатарее, чтобы слиться с морем, стать менее заметной.

Девушки работали несколько дней. Их уже знали по именам. Встречали как давних знакомых. Кое-кому из ретивых кавалеров пришлось от их строгости пострадать.

К старшине Самохвалову с виноватым видом подошел краснофлотец Капитон Сихарулидзе:

— Товарищ старшина, дорогой! Дай чистый бензин-керосин. Смотри, что с моими усами сделали!

Самохвалов и рад бы казаться строгим, да разве только слепой не заметит, не рассмеется: на лице Сихарулидзе до самых ушей были наведены зеленой краской лихие усы. Покраснев, как мак, то ли от стыда, то ли от возмущения, Сихарулидзе возбужденно вскинул вверх тонкие руки:

— Я что такое сделал? Ничего не сделал. Нэмножко, совсем нэмножко один дэвушка обнял. Ну, немножко пошутить хотел… Э, разве это плохо? А они меня схватили и усы испортили, видишь, да?

Самохвалов, сдерживая улыбку, сказал, что, так и быть, выручит, но в следующий раз пусть даже и не подходит…

— Большое начальство к нам! — послышалось рядом.