Зеркальная комната

«Ничего, купим другой», — сказал отец. Эти слова были очевидной уступкой веяниям нового времени и казались почти святотатственными в нашем маленьком мирке, где вещи делали и покупали на века, а любая потеря превращалась в настоящую трагедию. Если какая-нибудь вещь выходила из строя, ее чинили; когда же ремонт был невозможен, то после долгих вздохов и колебаний покупали новую, горько сетуя, что до старой ей далеко. Сейчас по всему нашему дому разбросано по меньшей мере полдюжины зонтов — складных и простых, пестрых и траурно-черных. Зонты периодически теряются и ломаются, но мы тут же покупаем новые. В прежние времена зонтик служил всю жизнь, был верным спутником на долгие годы. Если у него ломалась спица, вещь не выбрасывали, а несли чинить: «Чиню-у-у-у зонты!» — кричал зонтичных дел мастер, проходя по улице. Если же, не дай бог, рвалась ткань, то ее заменяли, но зонт ни в коем случае не выбрасывали.

«Ничего, купим еще», — сказал отец, бросая вызов своему времени, своим привычкам и вкусам.

И если бы мы купили новый фотоаппарат, покупка эта дополнила бы ряд сладостных приготовлений к отъезду, для старших детей омраченных школьными экзаменами. Но вот девочки уже радостно трепетали в ожидании встречи с дачными друзьями и подружками, вестей от которых не было целую зиму, и наконец в один прекрасный день, за обедом, предвкушая бурю восторга, отец произносил: «Пожалуй, пора подумать о переезде». О том, куда мы поедем, говорить было излишне: в те времена мы неизменно ездили в Вальнову, это теперь то один то другой мой родственник собирается в Бразилию или в США (а уж старушка Европа изъезжена вдоль и поперек). Кому-то приспичило отправиться в Бангкок — говорят, это просто прелесть, а когда мы были в Индии, то не смогли туда заехать, так как путешествовали с туристической группой и не имели права «отклоняться от маршрута». Во времена моего детства мы держались все вместе, но теперь в нынешних семьях совсем другое дело: старший, дабы выучить язык, едет работать официантом в Лондон, младшая в августе отправляется на Таити, а средний не знает пока, что выбрать: то ли поехать реставрировать церковь, то ли приобщиться к райской жизни наркоманов, родители же хотят путешествовать по Галисии, ведь папа не был там с самой войны.

Однако той весной Роберт неожиданно попал в больницу и на шестой день после операции, в возрасте шестнадцати лет, скончался, когда всем уже казалось, что дело пошло на поправку.

Вот почему новый фотоаппарат так и не купили.

И фотолаборатория в подвале нашего дома, где прошлым летом появилась еще одна кювета, чтобы Роберт мог проявлять свои пленки, перестала существовать. Мы с Саррой играли там, а отец многие годы не мог заставить себя спуститься в наше зачарованное царство.

9

Когда сегодня я ложился в постель, мне почудилось, будто где-то рядом в доме слышатся голоса отца и брата — воспоминания о них неотступно следуют за мной. За окном моросил мелкий дождь, тихие капли легко скользили по листьям и навевали дрему. Засыпая, я вспомнил, как один взыскательный критик обвинял меня в «литературной некрофилии», утверждая: «Почти во всех книгах автора присутствуют покойники, в основном его покойные родственники». Признаюсь откровенно — я всегда пишу о своих родных, просто часто вывожу их под вымышленными именами.

«Наверное, он прав», — подумал я, прислушиваясь к дождю, наполнявшему доверительным шепотом комнаты пустого дома. Сейчас здесь никого нет, кроме меня и, возможно, пары крыс, обитающих в подвале. Но все мои родные незримо присутствуют рядом, я люблю их, люблю живых и покойных и не понимаю, почему должен перестать любить тех, кого уже нет на свете. Если речь идет о такой «некрофилии», пожалуй, я готов согласиться со строгим критиком, однако хочу оговориться: покойники как таковые меня не интересуют, скорее навевают скуку. Я люблю моихпокойных и вовсе не желаю, чтобы они умерли вторично — в памяти своих потомков.

Но вот некрологов и траурных речей ни я, ни мои домашние терпеть не можем. На кладбище мы бываем только в дни похорон, а слезы у могилки, букетики цветов и пожелтевшие портреты тех, кто «все дальше уходит от нас» (эти слова часто повторяла мама), считаем ненужной мишурой. Но мы храним память о покойных и тоскуем по ним, словно по людям, которые волею судеб оказались вдали от родного дома и никак не могут возвратиться.

Траурные мессы и молитвы в детстве были для нас таинственным «шифром», позволяющим открыть двери в загробный мир. Помню, один добрый старик из семейства Соланес говорил перед смертью: «Пустить-то они меня пустят, там, наверху, только вы уж помогите — одному-то дверь не открыть, — уж помолитесь тут за меня».