Зеркальная комната

Тогда я предложил детям сесть в пикап — Карлес и Виктор могут поочередно вести машину — и поехать в Вальнову без нас, хотя бы на неделю. Мне не пришлось никого убеждать. Дети жаждали отправиться туда как можно скорее, но их останавливало мое нежелание трогаться с места. Тогда я нашел другую причину (или предлог), чтобы остаться дома: Адела так устала от нас, а за эти дни она здесь немножко отдохнет — все-таки мы будем жить только вдвоем, так что смелей вперед! И дети уехали.

Сеньор Вальдеавельяно не знал, как себя вести, когда я сообщил ему странную новость: на Рождество буду работать, из Женевы ни ногой. Шеф даже принялся было убеждать меня отдохнуть: «Как-нибудь управимся без вас несколько дней».

Но я был непреклонен и твердо стоял на своем.

Сочельник настолько прочно связался в моем воображении с Вальновой, что теперь я не чувствовал приближения праздника, словно Рождество вдруг отменили, а владельцы магазинов и торговцы, не зная об этом, продолжали украшать витрины и продавать еловые ветви.

На следующий день все чувствовали себя как-то неуютно, впрочем, этого следовало ожидать. Мы пили шампанское и даже ели туррон [48](купленный в женевском магазине «Эспаньола», открытом специально для того, чтобы лечить эмигрантов от гастрономической ностальгии), но он оказался совершенно невкусным.

Вечером включили телевизор (все-таки праздник!), но в доме царила суета, дети укладывали чемоданы, писали списки вещей и поручений к родным и знакомым в Вальнове и Барселоне.

Рождество на чемоданах. Было ли оно?

А на следующий день — день святого Стефана — мы остались с Аделой вдвоем.

Быть может, она подумала, что я использую такую возможность и решусь наконец «поговорить об этом». Признаться, я собирался так поступить.

Но, словно одержимый, с головой ушел в работу. Может, мне хотелось оправдаться перед собой за то, что я остался в Женеве? Не знаю, но я погрузился в бумаги уже в день святого Стефана и сидел не поднимая головы до самого окончания рождественских каникул. Адела, напрасно прождав два дня, принялась разбирать шкафы, выбрасывать старые вещи и вообще заниматься теми делами, которые невозможно сделать как следует, если в доме толчется много народу.

Когда дети вернулись, они застали меня за письменным столом, где я просидел до четырнадцатого января. В этот день я наконец вздохнул свободно и подумал, что идея остаться дома пришла ко мне весьма вовремя, в противном случае я ни за что бы не расправился с такой уймой работы.

После праздников жизнь вошла в обычное русло. Если, конечно, можно назвать обычными эти последние тяжкие месяцы в Женеве.

Виктор всю неделю пробыл в Лозанне в Политехнической школе, но в выходные приехал домой, причем в самом мрачном расположении духа. Достаточно сказать, что он походил на меня, казался моей точной копией. Он не занимался, не читал, не рисовал автомобилей (а это его любимое занятие), вообще ничего не делал. Только полулежал в кресле и тупо смотрел в телевизор пустым, отсутствующим взглядом, целыми часами, днями, казалось, он готов сидеть так всю жизнь.

Старшая дочь пошла развлечься — в гости к подруге. Мария должна была заниматься и не выходила из своей комнаты. Мануэль пожаловался на головную боль и ушел спать.

Так прошел воскресный вечер. Эулалия вернулась и, увидев мрачную картину, пошутила: «У вас тут как на отпевании».

Мария на минуту вышла из комнаты, но тут же поспешила обратно, заявив, что работы у нее невпроворот.

И все мы знали: здесь, среди нас, — «живой труп» (а именно я), человек, который не хочет жить и не дает жить другим.

Я оставил машинку и вышел из дома подышать воздухом. Однако сегодня мне решительно не везет: в голову лезет одно и то же. Остановившись перед «бассейном», где стояла необыкновенно чистая вода, голубая, словно на рекламных проспектах, я вспомнил, как еще неделю назад презирал окружающих за то, что они, как мне казалось, безумно довольны жизнью. Все, кого я порицал (эти люди были не такими, как я, любили совсем не то, что я), смеялись, работали, отдыхали, одним словом — жили.

Но я ходил среди них мрачный, замкнутый, надутый, словно находился в ссоре со всем миром и с самим собой. Так невоспитанный ребенок стремится привлечь внимание окружающих своими капризами. Даже во время мессы я вел себя не так, как обычно. Раньше я всегда громко отвечал священнику и пел вместе с прихожанами, теперь же стоял, словно воды в рот набрав, как будто хотел поссориться заодно и с Богом.

Тем временем сработал автоматический слив и вода начала уходить из «бассейна», на ее поверхности образовались маленькие воронки. Глядя на них, я продолжал думать о своем: как-то раз дети рассказывали, кто кем хочет быть, и Адела спросила Мануэля, очень способного к языкам, не собирается ли он поступать в Женевскую школу переводчиков. Мануэль искоса взглянул на меня и ответил, что ему совсем не хочется «тратить время на переводы», пожалуй, лучше заняться «чем-нибудь поинтереснее». Тут он понял, что его слова могут быть мне неприятны, и замолчал.