Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль

Муки одиночества не были постоянными. Если хотелось, я мог вернуться к своей обычной компании. Но не людей, а вещей – неодушевленных предметов. Меня всегда окружал мир, густонаселенный обычными предметами и разнообразными вещами. Каждый его аспект был живым – особой, сложившейся личностью. Мои глаза и разум наполняли каждую вещь жизнью и реальными эмоциями. К счастью, эти вещи вместе с их эмоциями были менее капризными, чем люди. Я ценил ожившие предметы за неповторимые истории и разговаривал с каждым во многом так же, как с человеком. Почти все, что я видел вокруг или к чему притрагивался, было открытым, добрым и доступным. Мы дружили и даже обожали друг друга. В первом классе учительница однажды похвалила меня за идеальное состояние пенала и прочих школьных принадлежностей. Но, по правде говоря, я заботился о своих вещах потому, что у моих карандашей, ручек, цветных мелков и даже бутылочки с клеем была своя жизнь, которую следовало беречь, собственная история жизни, право на существование в целости и сохранности. Например, дома, желая почувствовать себя в объятиях живого сверхъестественного существа, я запрыгивал на сделанное из светлого клена кресло-качалку бабушки, молодое и полное энергии, особенно по сравнению с двухместным диваном, выглядевшим (с его накидкой в цветочек и ножками из красного дерева) по-школьному уныло. Если я хотел ощутить безопасность, почувствовать себя более уверенно, забирался на диван, проваливаясь в его строгие, представительные формы.

Помню, как дедушка вытаскивал утренний выпуск El Nuevo Herald из прозрачного желтого целлофанового пакета. Прежде чем выкинуть, он всегда завязывал его в узел, иногда в три узла. Больше всего я любил, когда он завязывал два узла близко друг к другу с края желтого целлофана. Сам не зная того, он создавал живое существо, подобное целлофановой сикигами – девочке с хвостиком и в длинном платье, задрапированном под шеей. Ярко-желтые девочки из завязанного в узел целлофана являли собой вымысел, порожденный сочетанием парейдолии и детского воображения. Было нечто неуловимое, вдыхавшее в них жизнь, то же, что вдыхало жизнь в другие неодушевленные предметы – как электрический разряд, ожививший Франкенштейна. Для меня эти вещи передавали настоящие эмоции, являлись личностями. Как ни трудно поверить, я создавал с ними реальные человеческие отношения, такие же, как в моей жизни. Включал целлофановые сикигами в свою коллекцию игрушек вместе с другими выброшенными из дома предметами. Каждая игрушка и выброшенная вещь наполняли меня сильными эмоциями, и я вдыхал в них жизнь. Как и большинство детей моего возраста, играл с предметами, вплетая их в сложные сцены. Я был продюсером, режиссером, постановщиком трюков, тренером по сценической речи и главным кукловодом. Фигурки героев мультиков и фильмов были моими любимыми актерами. И, как у многих детей, сюжеты игр напоминали те, что показывали по телевизору. Однако в каждой позе и каждом новом движении фигурок я одновременно физически испытывал переживания своих героев, отражая демонстрируемые ими эмоции и действия. Я был ими, а они – мной. Благодаря им я переживал в теле и уме то, что срежиссировал. Изгибы и повороты, чувства – все воспроизводилось и проходило через мое маленькое тело, как через сосуд. Это было реально и осязаемо. Они отражали во мне более простую форму того, что я чувствовал, наблюдая за другими людьми.

По этой причине я педантично хранил свои игрушки в идеальном состоянии. Как правило, стремился удовлетворить их потребности, хотя мог случайно уронить или сломать. В таком случае я съеживался, будто уронили или сломали меня самого. Намеренная порча игрушек была немыслима. С тем же успехом я мог поранить себя. Рейнир, напротив, экспериментировал с конечностями своих фигурок, накапливая их в коробке с игрушками, словно в камере пыток хирурга-психопата. Я в буквальном смысле чувствовал, что меня разрывают на части и собирают в монстра с головой носорога, дисгармонирующей с миниатюрной правой и мускулистой левой рукой. Я жалел этих существ. Пытался вырвать их из жутких лап Рейнира, чтобы спасти, по крайней мере, эмоционально. Я редко мог заставить себя вернуть оторванные части на прежнее место, потому что у них были новые тела. Лучшее, что я мог сделать, – помочь им понять, что, хоть это и новое тело, оно достойно любви и уважения. Думал, у них может появиться шанс узнать, как использовать новое «я» и, вероятно, даже превзойдя возможности прежнего тела.