Зеркальные числа

Старик ставит тарелку с завтраком перед Эстер. Хлебные «солдатики», кубики сыра, почищенный и разделенный на дольки мандарин. Приносит теплый чай в цветочной чашке.

– Завтрак подан, ваше высочество, – говорит он бодро. Дотрагивается до ее руки, заглядывает в голубые глаза. – Пора начинать день.

Левый глаз смотрит в никуда. Правый моргает.

– Урод, – говорит Эстер хрипло. – Хитрая вонючая жопа. Он хотели украсть мою собаку, мама! Но испугались, ха!

Она откидывается в кресле, победно смеясь. Бернард вздыхает и кормит ее с рук, поднося к запавшему рту кусочки еды, чувствуя, как воспоминания опять затягивают его – будто он сейчас дотрагивается до всех Эстер, не только до этой больной старухи, но до тех, кем она была каждый день из шестидесяти лет, которые они провели вместе. Двадцать одна тысяча и девятьсот Эстер – старик легко умножает в уме.

– Моя собака самая лучшая, – говорит старая Эстер и рычит. – Она глотки порвет всем уродам хитрожопым!

– Моя собака самая лучшая, – говорит юная Эстер и улыбается. – Я ее сама тренировала, она приносит мне тапки. А еще у нее к ошейнику пристегивается маленький кошелек, туда можно положить три пенни и отправить ее на почту за газетой!

Эстер хохочет, ей семнадцать лет, на щеках у нее ямочки, белая грудь распирает блузку. Бернард старается думать о грустном, например – о войне, чтобы избавиться от эрекции, но не помогает – помимо горя, крови и потерь, война оставила ему горячее, неудержимое стремление жить, любить, радоваться. Эстер замечает, что с ним происходит, смотрит, склонив голову, как птичка.

– Прости, – бормочет Бернард. – Я не…

Но она наклоняется к нему, кладет теплую руку на его брюки. Он вздрагивает, как от удара током.

– Это хорошо, – говорит она. – Я тоже тебя хочу. Я как будто тебя узнала и полюбила сразу. Так странно, да?

Она целует его. Она пахнет ягодами и звездной августовской ночью. Ее губы испепеляют Бернарда.

Того Бернарда, из сорок восьмого года – ему двадцать семь, у него талант, призвание и диплом инженера, он приехал из Лондона проведать родителей – они не смогли удержать семейное имение, продали большой дом и живут теперь в каменном коттедже привратника.

Через неделю после встречи в мокром саду, заросшем ежевикой и хвощом, тот Бернард женился на той Эстер, девчонке, дочке их бывшей экономки. Ни на секунду не пожалел об этом, не жалеет и сейчас.

– Мамочка, – говорит старуха. – Ты не видела моего Берни? Где Берни? Где наши детки, жопа противная?

– Ты – моя улитка, – отвечает Бернард ласково, гладит ее по щеке. – Сидишь в своем домике, смотришь картинки на стенах, наружу не выйти, ракушка замурована. Но ты здесь, я это чувствую. Улиточка моя. Ты со мной…

Бернард подкатывает к креслу электрический подьемник, цепляет за него петли пледа, на котором Эстер сидит. Вверх – на кровать – раздеть – на туалетное кресло – вытереть – на кровать – одеть – обратно в кресло.

Он делает это пять раз в день последние девять лет. Уже больше шестнадцати тысяч раз – если продолжать упражняться в умножении. Ухаживает за ракушкой, потому что там, внутри – его девочка, его жена, его сердце.

– Где мои дети, Берни? – спрашивает Эстер у тюльпана на обоях.

Бернард вздыхает.

Она хотела детей. А он – нет. Слишком сильно ее любил, всегда ему ее было мало. Ни с кем не хотел делиться. Пожадничал. А ей ведь надо было родить детей – вон она их как ищет, бежит за ними сквозь сумерки своего разума, ловит их в мокром саду, а они прячутся в ежевике, смеются со старой яблони, зовут ее из небытия.