Зеркальный вор

— Я понимаю твои чувства, — продолжает Уэллс. — Понимаю, почему ты сюда приехал. По крайней мере, мне кажется, что понимаю. Однажды я сам сделал нечто подобное. Ты читал Эзру Паунда?

— Нет, сэр.

— Ты хотя бы знаешь, кто такой Эзра Паунд?

— Он пишет стихи?

— Да.

— Я не читал никаких стихов, кроме тех, что есть в вашей книге.

— Вот как? — удивляется Уэллс. — Это ж надо! Хотя, думаю, для начала она сгодится не хуже любой другой. А в дальнейшем я могу подобрать для тебя что-нибудь еще из моей библиотеки.

Через несколько домов из-за живой изгороди доносится шум вечеринки: пьяные голоса и «Бумажная луна» в исполнении джазового квартета. А на следующем перекрестке Стэнли видит табличку с названием улицы — «РИАЛТО», — знакомым ему по книге Уэллса, и чувствует, как начинают шевелиться волосы на макушке.

Уэллс прибавляет шагу.

— Когда я был в Италии вскоре после окончания войны, — говорит он, — я приехал в Пизу, где тогда сидел в военной тюрьме Эзра Паунд. Он ожидал отправки в Штаты, чтобы предстать перед судом по обвинению в государственной измене. В ту пору все были уверены, что ему вынесут смертный приговор. Стихи Паунда очень много значили для меня и сыграли важную роль в переломный период моей жизни. Но его поведение во время войны вызывало у меня много вопросов, и я надеялся найти объяснения при личной встрече в Пизе… Сейчас направо.

Они сворачивают на Гранд-бульвар. Улица становится шире, и между рядами пальм просвечивает туманное небо.

— Но мне так и не удалось с ним пообщаться, — продолжает Уэллс. — Разговаривать с ним нельзя было никому, даже военным полицейским. Я смог лишь поглядеть на него со стороны. Его держали в одиночной камере размером шесть на восемь футов, с рубероидной крышей на деревянной раме. Он был в военной форме, без ремня и шнурков. В том лагере находилось больше трех тысяч заключенных, главным образом закоренелых негодяев — воров, убийц, насильников, — и почти все они жили в обычных палатках на огороженном пустыре. Одиночных камер, как у Паунда, там было не больше десяти. И только в его камере стены состояли из стальных балок и оцинкованной сетки, из-за чего он всегда был открыт солнцу, ветру, косому дождю и посторонним взглядам. Видеть его можно было в любое время, но говорить с ним запрещалось. Согласно обвинительной формуле армейских юристов, язык был оружием, с помощью которого он совершал свои преступления. Поэтому единственным языком, который он мог пользоваться в заключении, был язык сознания, язык памяти. По его виду я понял, что он совершенно раздавлен. Я уехал из Пизы огорченным и разочарованным. Но через несколько лет — когда он был объявлен сумасшедшим и помещен в клинику Святой Елизаветы — я понял, что такие меры со стороны армии означали признание огромной силы его таланта. В каком-то смысле мне даже повезло, что я не смог с ним поговорить. Больше, чем сейчас повезло тебе… Теперь левее, на Ривьеру.

Они приближаются к нефтепромыслу. Стэнли уже слышит вздохи и шипение механизмов и улавливает характерные запахи сладковатого бутана, горячего асфальта и отдающей фекалиями серы. В конце бульвара виден станок-качалка, который беспрестанно кивает, отбрасывая причудливые тени к подножию буровых вышек. Огоньки позади него исчезают и появляются с каждым подъемом и опусканием балансира.

— Я уже собирался сказать, что молчание Паунда было сильнее всяких слов, — говорит Уэллс, — но это не так. Само по себе его молчание было пустым и бессильным. Как любая тишина. Тут скорее дело в образе его молчания. Зрелище Паунда, запертого в той клетке. И этот образ останется со мной навсегда. Конечно же, измененный, так или иначе встроенный в мою собственную мифологию. В том-то и весь фокус. Наша память о языке в целом устойчива. Но часто ли мы можем вспомнить конкретные слова? Нет, гораздо чаще нам вспоминаются образы. А они имеют свойство ускользать и размываться. Вот почему на протяжении всей истории люди придумывали разные способы их фиксации. Ведь недаром тираны изгоняют или бросают в тюрьму именно поэтов — даже таких воспевающих тиранию поэтов, как Паунд, — и в то же время всячески привечают художников, скульпторов, кинематографистов, архитекторов… Давай-ка немного постоим здесь, Стэнли. Поглядим на Луну.

Они останавливаются в нескольких ярдах от окруженной забором нефтекачалки. Стэнли слышит мягкий рокот электропривода, пыхтение и постанывание балансира. На дороге еще изредка появляются автомобили, большей частью патрульные копы; свет фар скользит по клочковатой траве, когда они разворачиваются перед выездом на бульвар. Собачонка что-то вынюхивает, тычась тупым носом в ржавые железки и осколки стекла, а Уэллс стоит неподвижно, не отрывая взгляда от бледного круга на западном небосклоне. Опускаясь к горизонту, Луна как будто становится больше; при этом края ее диска видны очень четко, даже несмотря на туман.

— Этого много в вашей книге, — говорит Стэнли.

— Ты о чем?

— О Луне. Она часто упоминается в книге.

— Да, — говорит Уэллс. — Пожалуй, что так.