Зеркало

Собрались снова, теперь уже за большим столом, Лиза успела накрыть все, что могла, к чаю. Москву пока снабжали, перебоев с продуктами не было, другое дело, приходилось дольше стоять в очередях, записывая на ладошке порядковый номер, но еда пока была. Прибежали Ида с сыном, раскрасневшиеся и запыхавшиеся. Ида с порога стала искать глазами письмо, не глядя особо на людей, схватила его со стола, словно оно означало жизнь или смерть, и стала читать вслух чуть дрожащим голосом и с частыми мелкими вздохами. Софья Сергеевна снова внимательно слушала, перебирая крошки на старой тяжелой плюшевой скатерти, которую забыли снять, накрывая второпях к чаю.

«Мои дорогие мама, жена, сестренка, отец, Гришаня! Пишу письмо по случаю, отправляю с оказией, не через почту, поэтому могу рассказать все, как есть. Лучше сразу после прочтения его сожгите, чтоб не попало в чужие руки.

В самом начале пишу вам, что жив-здоров, за меня не волнуйтесь, у меня все будет хорошо, я знаю это наверняка. Это мне следует волноваться за вас, вы там одни, без меня, без помощи и поддержки. Уехал я от вас недалеко, но времени нет даже на то, чтобы черкнуть пару строк. Сейчас выдался целый час отдыха, прибыл хирург, который будет меня подменять, а раньше я работал совершенно один. Сейчас я пообедал и сел за письмо вам. Стоял в операционной до вчерашнего дня по 16–18 часов, иной раз валился от усталости замертво, и сестрички оттаскивали меня в угол поспать. Недавно заснул стоя во время ампутации. Но постепенно учусь делать «пересыпы» по 15–20 минут, и снова на пару часов работы хватает. Операций много, и все тяжелые. Такое ощущение, что началась какая-то травматическая эпидемия. Месяц назад ничего не было, а сейчас не успевают из-под хирургического стола выносить тазы с ампутированными частями тела. Страшное время». – Ида запнулась, сглотнула, поднесла ладонь ко рту и расплакалась, по-детски, от страха, в голос, зажмурив глаза и ярко представляя себе страшную картину. Сын приобнял ее, и она уткнулась ему в плечо. Софья Сергеевна надела очки, взяла у Иды письмо и продолжила читать.

«Дни проходят как в угаре. Ноги-руки еще ничего, а если ранение в живот, так в наших условиях можно и упустить бойца. Предупредил командира, чтоб в атаку шли натощак, тогда есть хоть какой-то шанс спасти, иначе сытое брюхо загнивает мгновенно. Про сто грамм перед боем сказал, обязательно надо – это и для храбрости, и как анестезия. А так, в живот и в грудь – самые тяжелые раны, очень предсказуемые, ровно через сутки ребята догорают как свечки. Про проникающие в голову не говорю, в основном умирают от них, таких не спасти в нынешних полевых условиях. Раненых свозят к нам в основном на дохлых лошаденках, пока довезут, половина бойцов в дороге помирает.

Неразбериха, скажу вам, редкая, людей совершенно не хватает, квалифицированных врачей мало, с медицинской организацией плохо, много раненых из-за этого теряем. Ну ничего, думаю, это временное явление, разберемся, сумеем.

За этот месяц, мне кажется, я здорово постарел. Не внешне, не волнуйтесь, но внутри меня уже старик, много испытавший и всякое видевший. И это только месяц с начала войны прошел, а если война продлится год?

Про быт не переживайте, кормят нормально, консервы, колбаса, сливочное масло, хлеба 900 грамм, всего хватает, но я-то все вспоминаю мамину баклажанную икру и Идочкину жареную картошку. Вот пишу сейчас, а слюнки текут, как у собаки Павлова. Ну ничего, приеду, свое возьму!

Еще вам мой совет – устраивайтесь на работу. Я буду присылать, что могу, но жить вам будет легче, если пойдете работать, кто может. Это же война, нужно о себе заботиться, а я далеко.

Отец! Только на расстоянии понял, что никогда тебе не говорил, какой ты у меня замечательный и как я тобой горжусь! А сейчас самое время! Часто вспоминаю, как мы, втайне от мамы, вылезали ночью на дачный балкон и рассматривали небо в телескоп, как ты придумывал истории про падающие звезды и хвостатые кометы, давал им смешные имена. Как спасал меня от дифтерита, отпаивая какими-то травами. Как всегда понимал меня, был рядом и как сильно любил маму. Я счастлив, что ты у меня есть, именно такой, умный, добрый и сильный, очень люблю тебя и хочу, чтобы ты это знал, вдруг мы больше не увидимся, война ведь…»

Теперь дрогнул голос Софьи Сергеевны. Она подперла голову рукой и сняла очки. Слез не было, но зеленые глаза ее вдруг страшно потемнели, стали густо-болотными, словно мгновенно заросли тиной. Она смотрела перед собой, скорее даже внутрь себя, не мигая, не двигаясь, чуть дыша. Может, прислушивалась к сердцу – что оно скажет, дрогнет ли, всколыхнется, забьется ли сильней, но нет, оно привычно и мерно тукало, как обычно, не предвещая ничего. В кроватке, которая была явно не по размеру, завертелся Сережа, но тотчас угомонился, просунув детскую ножку сквозь прутья. Лиза взяла письмо и подошла к зеркалу, продолжая читать дальше.