Зеркало Анхелики

Наслышавшись сегодня о лютости Ромкиного отца, Катька опасалась постучаться, да и внутренняя деликатность не позволяла ей поставить Ромку в неловкое положение, наверняка ему было бы стыдно предстать перед ней в синяках. В таких случаях, когда ты вроде бы жертва, все равно бывает стыдно. И за то, что жертва, и за отца, и за жизнь. Катька устроилась по соседству на похожем парадном крыльце, так же заплеванном шелухой. Сидела и недоумевала: почему не метено у дворов? В городке было принято убирать у двора если не каждый день, то около того. Хозяйки мели ранним утром, еще до ухода на работу, огромными метлами из пушистых ветвей кермека. Непрекращающийся степной ветер каждый день наметал под заборами много сухого сору. Про Ипатовых Катьке было понятно – все болеют, не до чистоты, – а у соседей что? Она разглядывала дом, пытаясь определить, что за хозяева здесь живут. Домик был маленький, на улицу смотрело два окошка; из самана, со двора беленый, а с улицы обитый крашеными досками; резные ставни. В целом чистенький, но очень старый, какой-то усохший. Катька заглянула в щель у калитки: во дворе чисто, у внутреннего крылечка стояли женские войлочные тапочки, аккуратно так стояли, как у Катерины никогда не получалось – у нее обувь разлеталась на метры друг от друга – понятно было, что хозяйка не бежала. Широкое крыльцо выкрашено коричневой краской, чисто вымыто и застелено связанным своими руками круглым половичком, по краям стояли горшки с комнатными цветами: герань, фиалки, алоэ. Бабушка тут живет! – определила Катька по половичку, горшкам, тапочкам и тишине. У бабушек не хватает сил мести за двором каждый день, это всем известно. Она огляделась, посмотрела под крыльцом, увидела бы метлу, подмела бы, помогла старушке, а так только вздохнула и уселась ждать дальше. Ждала до темноты, пока не пришло время идти домой. Никто из Ипатовых не выходил.

Ромки не было в школе еще два дня, и еще два вечера Катька напрасно просидела на бабушкином парадном крылечке, в последний визит застав там чистоту. Было видно, что подметали недавно, не утром, а вечером, после жары, на земле остались дугообразные дорожки от взмахов метлы: начали от забора, дошли до конца дома, встали на новую полосу и – по встречной – снова до забора. Всего пять широких полос. В конце каждой бугорок, как сор на совок сметали.

Ромка пришел как всегда тихий, незаметный, еще более худой и осунувшийся. Катька робела смотреть ему в глаза, сидела смирно, почему-то ей было тяжело.

– Тебя к доске вызывают, – на физике чуть коснулся ее руки Ромка, – не слышишь?

Она не слышала, сосредоточенная на том, чтобы почувствовать его, как-то бестелесно сидящего рядом.

На перемене Катька достала из необъятного кармана кулек с двумя бутербродами с колбасой и сыром, один положила перед Ромкой, принялась жевать свой. Ромка помедлил, потом сказал: «Спасибо» Бутерброды были большими, прямоугольными, из белой буханки-кирпича, теплыми от горячего Катькиного бока, насквозь пропитавшимися растаявшим сливочным маслом, расплющенными, вкусными. Они ели, не глядя друг на друга, объединенные невысказанным Катькиным сочувствием незавидной Ромкиной доле и его молчаливой благодарностью.

***

– Катюш, ты что тут? Рому нашла? – услышала Катерина голос мамы. – Да, рано ушел, Царствие ему небесное! Пойдем к папе! Так и знала, что ты ни кагор не возьмешь, ни пирожков, сама домой заскочила! Надо же помянуть по-человечески. Пойдем, поздно уже, полагается до шести с кладбища уходить!

Они пошли к отцу.

– Вот, Паш, дочка твоя приехала! – сказала мама, вытирая отцову фотографию припасенной тряпочкой.

Обе всхлипнули, принялись поправлять венки, вытаскивать сухие цветы, отвлекать себя заботами. Потом сели, разложили на столике кулечки и стопки, стали вспоминать, каким замечательным человеком был Аверьянов Павел, муж и отец. Раз-другой пригубили вина, налили стопочку и отцу, положив сверху нее пирожок.

– Покойся с миром, Паш! Ты там меня жди, но не торопи, я еще хочу внуков понянчить, вырастить их, потом увидимся, расскажу тебе про них. Если сможешь оттуда чем помочь – помогай, будем благодарны!

– Как странно ты говоришь! Так по-свойски, как живому.

– Душа-то не умирает, да и слышит он нас, не отлетел еще. А что? Пусть помогает, он без дела не может, и нам хорошо, и ему приятно.

Катерина только вздохнула, до маминой мудрости ей было далеко. Для нее смерть являлась чем-то окончательным, бесперспективным, для мамы – этапом, продвижением вперед. И слезы у мамы были другие – слезы горькой разлуки, долгого скучания, длительного ожидания, тягостного одиночества. Об отце она говорила, как будто бы он надолго отлучился.

Подошел дядя Валера.

– Садись, Валер, помянем моего! Я как знала, лишнюю стопочку взяла. Всегда беру – чего уж там? – мало ли!