Зеркало Анхелики

Он неспешно снял кепку, стряхнул ее об ногу, засунул за ремень, пригладил и без того слипшиеся волосы, сел. Мама придвинула к нему кульки с пирожками, яйцами, помидорами и огурцами, налила кагору. Дядя Валера церемонно отвел руку со стопкой в сторону и своим голосом древнерусского летописца торжественно сказал:

– Ну, Павел Алексеевич, хорошим ты был мужиком, никто про тебя слова худого не скажет! И жил хорошо, и ушел легко, дай бог каждому так! Царства тебе небесного, прощения грехов, вечная память, вечный покой! Даст бог – свидимся еще! – и опрокинул вино в рот.

У Катерины судорожно свело челюсть и заволокло глаза, а мама согласно и одобрительно кивала головой. Дядя Валера, откусив пирожок, деловито и строго спросил:

– Пирожки-то его любимые?

– Конечно, Валер, Паша только с мясом с капустой признавал! Ему напекла, – любовно заверила мама.

– Эт правильно, пусть через нас порадуется, – одобрительно кивнул дядя Валера и громко хрустнул огурцом.

Тут уж Катерина зашлась слезами.

***

С восьмого класса ученикам разрешали рассаживаться самостоятельно, кто с кем хочет. Катька пошла к своей прежней, третьей парте, нашла Ромку взглядом, не спрашивая его, кивнула головой:

– Садись к стенке, я с краю люблю!

Он просветлел улыбкой, сел. За лето Ромка вытянулся, догнал Катьку ростом, но остался таким же худым. Катюха ему завидовала, потому что была плотной, упругой, а хотела расти тонкой изящной барышней. Учительница по вокалу говорила, что меццо-сопрано не бывают худыми, а у Катерины был чудесный голос, обещавший стать глубоким и густым меццо-сопрано. Пела она всегда и везде и видела себя на большой сцене, в городке ее давно называли артисткой.

– Где летом был?

– В основном на речке, – пожал мосластым плечом Ромка и ласково улыбнулся, как-то больше глазами. – Рыбалил. И огород на мне.

– М-м-м! – Катьке вдруг расхотелось хвастаться своим богатым на впечатления летом, ее врожденная деликатность и доброта взяли верх, сочувствуя его скромным возможностям. Она еще раньше заметила, что школьные брюки Ромки не новые, потертые, коротковатые, хоть и чистые и с наглаженными стрелками. Вздохнула, не стала рассказывать про Москву и море: – Молодец. Рыба была?

– По-разному. Пока не обмелело, хорошо брали, потом уже так, на котелок только, больше купались, на мелкоте тепло. Лоховника много было, тутовника, сливы, смородины – у речки, знаешь? – Катерина кивнула. – Айва вот-вот поспеет.

– Что, уху варили?

– Да, считай, каждый день. Канистру с водой с собой брали, лук, картошку, соль. А котелок с ложками в камышах прятали, там все равно никто не нашел бы, змей боятся. Лавашей у узбеков на въезде в городок покупали, вернее, – как покупали? – пацаны с утра им помогали муку разгружать или еще что, они и давали по лавашу на каждого. Знаешь, горячие такие, ароматные, корочка хрустит, а внутри мякоть! Вкусно.

У Катьки в носу заструился воображаемый аромат горячих лепешек, и она сглотнула выступившую слюну.

– А кто варил?

– Я варил.

– Ты умеешь уху варить?

– Да, – смущенно и одновременно гордо улыбнулся Ромка. – У меня даже рецепт свой. Я рыбу в два этапа кладу. Первую разминаю, чтобы бульон был густой, потом уже кусками кидаю. Лук и морковь крупно, картошку тоже. Когда помидоры есть, то и их бросаю для кислинки, лаврушку. С лавашами из котелка очень вкусно. Живой огонь и дым – дома такого не сваришь. А после речки, знаешь, как кушать хочется? – Катерина подняла брови, мол, кто же не знает. – Нас много было, но котелка на два раза хватало.

– Ведерный, что ли?

– Почти.

Когда Ромка рассказывал, явнее улыбался и в интонациях его была сплошная доброта и забота о тех, кому он варил свою уху, Катька это остро чувствовала и в груди ее сжималось. Ромка плотно загорел, выгоревшие за лето русые волосы стали светлее кожи, и большие прозрачные глаза с чистыми белками казались кукольными. Ромка широко улыбнулся, обнажив ровные зубы, и у Катерины снова защемило в груди: какой он красивый, изящный!

Весь сентябрь и октябрь Ромка школу не пропускал, день ото дня смотрел жизнерадостнее, свободнее, плечи его будто расправились, он увереннее говорил и, бывало, подшучивал над Катериной. Как-то он в своей обычной манере – то ли деликатно, то ли робко – спросил, не гуляет ли она по вечерам. Катька сказала, что в этом году занятия в музыкальной школе ей поставили вечером, гулять некогда.

– Может, тебя встречать и провожать?

– Давай! – Катерина встретила его предложение с нескрываемым удовольствием. – А хочешь послушать, как я занимаюсь? У нас приветствуют зрителей на хоре. А сольфеджио все в коридоре ждут.

– Мне нравится, как ты поешь, я слышал на праздниках.

– На хоре еще лучше, – заверила Катька, – а на индивидуальных вообще закачаешься! Я сейчас романсы разучиваю, знаешь, как красиво? У самой слезы подступают.

– Представляю, – кивнул он.

– Акустика у нас в зале хорошая, – задумчиво добавила она, – и чувства у меня есть. – Про чувства было явно со слов преподавателей. – Я эмоциональная, для пения это хорошо, понимаешь?

Ромка кивнул, что понимает.