Зеркало для героев

— Мне подчистили посмертную память, — говорит Анка за час до отбоя. — Раньше я помнила всё. Теперь только то, что было до того, как умерла.

— Почему подчистили? — спрашиваю я.

— Мою психику нашли неудовлетворительной. У меня были срывы. Это я знаю точно, но теперь не помню, из-за чего. И что было на Южном фронте, почти не помню.

Я совершаю вертикальное движение квадратной башкой. Это кивок, он сопровождается лязгом от соприкосновения нижнего обреза моей металлической рожи с корпусом. Красавец, что говорить. Срывы бывают у многих: осознание того, что ты мёртв, психической стабильности не способствует. Зачастую срывы заканчиваются по ту сторону пригорка, мы видим лишь их результат — поднимающиеся над вершиной клубы взвеси.

— А остальное, значит, помнишь? — допытывается Аникей. — Ну, детство там, школу, первый поцелуй под берёзой, первый перетрах под кустом.

— Какая тебе разница?

В механическом, лишённом выражения и эмоций Анкином голосе я, тем не менее, улавливаю неприязнь.

— Он не хотел тебя обидеть, — поспешно вмешиваюсь я. — У нас друг от друга секретов нет, поздно секретничать.

— Точно, — поддерживает меня Аникей. — Отсекрет-ничались. Хочешь, расскажу, как я пацаном дрочил? Брат водил тёлок, а я подглядывал в портьерную прорезь, как он их дерёт, и дрочил. А потом…

Аникушка внезапно разворачивается и катит по траншее прочь.

— Что с ним? — спрашивает Анка.

Я пожимаю сочленениями, от которых отходит верхняя пара конечностей.

— То же что, и со всеми, — поясняю я. — Не знаю, как там было у вас на Южном фронте…

— Я тоже не знаю, — перебивает Анка. — Вернее, не помню.

— Зато я всё помню. Знаешь, я ненавижу косорылых. За то, что они со мной сделали, за то, что развязали войну, за то, что погибла мама — за всё. Но ещё больше я ненавижу себя — то, что от меня осталось. Ненавижу, потому что по-прежнему думаю и чувствую, особенно потому что чувствую. Я держусь, давлю это в себе, заставляю себя не думать, не гневаться, не отчаиваться, не сопереживать. Но попробуй тут заставь, когда память сохранила то, что свойственно человеку. Честность, порядочность, чуткость, стыдливость…

— Мёртвые сраму не имут, — говорит Анка. — Кем ты был до войны?

— Преподавал математику гимназистам.

— Надо же, — на пару секунд Анка замолкает. — А я училась в педагогическом. Не доучилась. Мне двадцать один. Было, — поправляется она. — А сейчас я даже не знаю, сколько мне — уже двадцать четыре или всё ещё двадцать один.

* * *

Наутро Аникушку отправляют в тыл на профилактику, мы с Анкой остаёмся в траншее вдвоём.

— Знаешь, Андрей, — говорит она. — Вчера, когда этот спросил…

— Его зовут не «Этот», а Аникей, — перебиваю я.

— Да, извини. Представляешь, у меня никого не было. Вообще. Даже не целовалась ни разу. Я была некрасивая, страшненькая, а потому стеснительная и робкая. Переживала ужасно.

— Зато теперь ты красавица, — отпускаю я сомнительную шутку. — Хоть сейчас замуж.

Анка не отвечает, и я чувствую себя неловко. Кладбищенский юморист, говорю я себе. Ослоумный кадавр. Некоторое время мы молчим, затем автоматика посылает в мозг сигнал тревоги.

«Переход в режим «А». Отмена: переход в режим «А» отменён».

— Наш, — говорит оставшаяся, как и я, в человеческом режиме Анка. — Это наш.

«Варяг», сминая гусеницами радиоактивную пыль, на полной гонит к пригорку. Никакая сила теперь не может ему помешать. Мёртвый человек не хочет больше существовать, и обязать его к этому не вправе никто.

«Варяг» достигает подножия, взрёвывая, идёт на подъём. У меня ещё есть надежда, что он передумает — бывало, некоторые передумывали.

Он не передумывает. Полминуты спустя до нас доносится грохот взрыва. Японские аннигиляшки сократили счёт.

— Как тебя звали на самом деле? — внезапно спрашивает Анка. — До войны.

— Игорем. А тебя?

— Только не смейся. Аней. Я была книжной девочкой, читала запоем и всё подряд, играла на пианино, малевала натюрморты, в общем, вовсю готовилась к жизни старой девы. И совсем не думала умирать.

— Никто не думал. Я вот тоже ни сном ни духом.

Неожиданно я начинаю рассказывать о себе. Сам не знаю, отчего: кому интересна история мёртвого человека. Я рассказываю о маме, о заведшем новую семью отце, о чудом набранном проходном балле при поступлении в Университет, об учёбе, о первой безответной любви, а потом, в конце, об Алёнке.

— Здорово, — говорит Анка, когда я умолкаю. — Ты часто о ней думаешь?

Я стараюсь не думать, отчаянно стараюсь забыть. Я не могу.

— Да, — признаюсь я. — Постоянно, подолгу и по много раз в день.

— Тяжко?

— Да. Тяжко.

— Может быть, тогда и тебе, — Анка поворачивается ко мне корпусом, — подчистить память?

— Нет, — отвечаю я. — Ни за что. Лучше уж на переплавку или за пригорок.

Память и ненависть — всё, что у меня осталось. Я не откажусь от них, пока жив. Усмехаюсь мысленно: следует говорить «пока мёртв».

* * *

Аникушка возвращается на третий день — с блестящим корпусом, новыми траками и на полную заряженными батареями.