Зеркало для героя

Макарий Игнатенков ослеп в феврале семнадцатого года, когда его самолет «Ньюпор-Бебе», выработав весь бензин, перевернулся при посадке на картофельное поле. Он не видел революции, не видел никого, кто душил реквизициями его родной хутор, не видел крови. Но как только ушибленный глазной нерв отпустило и Макарий прозрел, он погиб, когда из калеки снова превратился в офицера.

Много повидала Нина офицеров, прониклась духом офицерства, была женой офицера и после гибели мужа пережила короткий роман с добровольцем, погибшим в Ледяном походе. Она уважала слова Деникина, что офицер всегда на страже государственности и сменить его может только смерть. Она тоже, несмотря на коммерческие интересы, чувствовала себя прежде всего русской. Все это было в ее сердце. Но после Новороссийской катастрофы все изменялось, офицерская государственность оттеснена на второй план, а на первый вышла разноголосая, разношерстная, с притупленными национальными чертами либеральная политика. «Единой и неделимой» больше не было, Главнокомандующий признал независимость Эстонии, Армении, не говоря о Польше. Правда, поляки уже выдыхались против Советской России. Только разве живой душе можно безболезненно измениться вслед за новой политикой, измениться и при этом не погибнуть?

Увы, тысячам твердокаменным русским! Горе, мучения, а потом и смерть суждена им.

Нина вышла на палубу. Пароход двигался вдоль скалистого темного берега, сиявшего запененными, мокрыми, тяжелыми камнями.

Машина работала ровно. Но долго ли ей так работать? Дойдут ли до Скадовска? Бог ведает.

Сейчас Нине не было страшно. Она спокойно смотрела на скалы, отвернулась, стала смотреть на море. Будь что будет…

* * *

Пинус влип по доносу армейского интенданта. Этот интендант, маленький, смуглый, в пыльных сапогах, попался Нине на глаза в порту возле элеватора. Но тогда она еще ничего не знала о нем.

Среди гор золотистой пшеницы и красноватого ячменя Нина думала о рынках Севастополя и Константинополя. Хлеб Таврии лежал перед ней. В этих горах наверняка было и ее зерно, конфискованное у Пинуса. Глядя на это богатство, Артамонов сквозь зубы прорычал:

— А мы там человека застрелили!

Мучнистый запах стоял над портом. Чиликали и ворковали сотни воробьев и голубей. У причала грузилась ячменем парусно-моторная шхуна «Катерина», на мачте сидело около десятка грудастых голубей.

В ушах Нины звучал артамоновский голос, твердивший о застреленном, но она не хотела думать о покойниках и думала о деле. На кого ей здесь опереться? Был один хлеботорговец, помогавший Пинусу, и все, больше никого.

Портовый чиновник встретил ее с беспокойством, имя «Русского кооператива» было ему памятно.

— Это ваш агент Пинус?.. Ваш?.. Вы знаете, я вам советую быть осторожнее.

Он чего-то боялся. Брал, что ли? И невежлив был — не встал, сидел сиднем.

В комнате летали мухи, одна муха ползла по чернильнице.

— Говорите ясней! — потребовала Нина. — Вы тоже считаете его шпионом?

— Позвольте я посмотрю ваши вывоздные свидетельства, — вежливо попросил чиновник.

Но свидетельства были в порядке (спасибо честному недотепе Меркулову, все-таки взявшему «колокольчиками»).

— Советую наведаться в контрразведывательный пункт, — сказал чиновник. — Это недалеко. Сразу за собором.

— Еще чего! — презрительно вымолвила она. — Это вы там убили невинного человека?

— Сейчас нет невинных, — заметил он. — И здесь не Севастополь. У нас нет столичных вольностей… Вас все равно вызовут в контрразведку.

— Откуда у вас такое ожесточение? Я первопоходница! — воскликнула Нина и в нескольких энергичных фразах обрисовала свое участие в белом движении, от знакомства с легендарным Корниловым до воплощения замыслов Кривошеина о самоуправлении и кооперации.

Однако портовый чиновник только улыбнулся, повернулся к окну, а там стоят три инвалида, глядят исподлобья, как волкодавы.

— Сразу за собором, — повторил он. — Можно и помолиться для успокоения души… Это ваши люди?

— Божьи люди, — ответила она и спросила, куда делось оставшееся от Пинуса зерно.

— Кажется, конфисковано, — сказал чиновник. — Точно не знаю.

«Вот кто все губит! — подумала Нина. — Вот где казенщина… А они сидят в Севастополе, речи говорят!»

В этой комнате царила спокойная вечная российская враждебности Нина вспомнила Симона — насколько француз живее, хотя тоже крокодил порядочный.

* * *

Ничего не оставалось как идти в контрразведку. Вины нет, а страшно, словно предстоит прилюдно раздеваться. Она вспомнила, как при Деникине продавала уголь туркам, стало нехорошо на душе. «Зачем? — подумала Нина. — И тогда, и сейчас ты гонишься не за спасением…» «Нет, сейчас я привезу пшеницу в Севастополь? — возразила она себе. — Это они разбойники. Моя совесть чиста». «Тебе не жалко Пинуса, а жалко конфискованной пшеницы. Ты боишься за свою шкуру».

Впрочем, кто на ее месте не боялся бы контрразведки? Здесь не было никакой опоры в праве, как утверждал Главнокомандующий. Здесь царил другой закон.