Зеркало для героя

— Значит, если главнокомандующий захочет опереться на кооперативы, ему придется призвать на помощь штыки? — Нина повернулась к Мухину и кивнула на доктора, словно призывая свидетеля докторской противоречивости.

Но Мухин смотрел на них с усмешкой, он уже понял их заботы. О чем они толкуют? О судьбе России? Здесь? Под полотняным грибком кафе, вдыхая морской бриз? Только вряд ли судьба России интересует сейчас эту зеленоглазую женщину. Ей надо устроиться, втиснуться в военный порядок, а для этого она подразнивает хмурого лекаря, чтобы тот увлекся…

— Главнокомандующий хочет, — насмешливо произнес есаул, — мадам хохочет.

Нина прищурилась, сказала:

— Господи, как мальчишка!

— Вы меня недооцениваете, — ответил Мухин. — Я серьезно встречал Бога и, не исключено, снова встречу.

— Спросите у него, за что он нас мучает? — попросила она.

* * *

В первый день на родине Нина почувствовала российский дух, он пронизывал все и сулил ей не только место в банно-прачечном поезде, но и роль временной возлюбленной летчика-героя.

После обеда, за который заплатил Мухин, Нина оставила спутников и направилась в Русско-Французское общество разыскивать Симона и наводить справки о возможностях Крыма. Вернулась домой поздно, в автомобиле начальника авиации, в сопровождении совсем не авиаторов, а знакомых промышленников. Они дурачились и шумели, вызывая раздражение у собак, и разудало пропели куплеты:

Беженцы, беженцы,
Что мы будем делать,
Когда настанут зимни холода?
У нас нету теплого платочка,
У нас нету зимнего пальта!

И никаких белогвардейских песен, как во время Ледяного похода, никаких русских, как во время деникинского наступления. Все это куда-то ушло. Да и Бог с ним.

В свете автомобильных прожекторов, выхвативших заборчик и ветки с белыми цветами, несколько немолодых мужчин в черных костюмах-тройках, а один с увесистой палкой, притопывали, пританцовывали, величали единственную горнопромышленницу.

Деньги и ценные бумаги росли в цене. Нынешним вечером Нина перестала быть бедной.

Мотор зарычал, электрический свет поплыл дальше, господа уехали. В наступившей темноте теплилось желтое пятно окна в доме Осиповны.

Нина толкнула калитку и очутилась в неизменном простом мире. Ее флигелек утонул в темноте. Тропинки не было видно. Может быть, там ничего не было? Нина шла, вытянув руки.

Громыхнула щеколда, выплыла керосиновая лампа, очертив движущийся круг и фигуру мужчины, который поднял высоко лампу и спросил голосом Мухина:

— Это вы?

Он не ушел в Морские казармы?

— Я, — сказала Нина холодно. — Не волнуйтесь, я сама.

Мухин подошел к ней, взял под руку.

— Я сама, — повторила она, освобождаясь.

Послышался певучий голос Осиповны:

— Кто там, Лев Александрович?

Нина шла за Мухиным, а за ней — шаркающими шагами хозяйка.

— Как он вас ждал! — вдруг почти на ухо сообщила Осиповна. — Может, что с вами сталось?

«Надо искать другую квартиру, — подумала Нина. — Эх, есаул, зараза!»

— Ничего не сталось! — буркнула она. — Спать хочу.

— А я там в смежной постелила охвицеру, — сообщила Осиповна. — Там воздух свежей.

Нина остановилась и сердито спросила:

— Есаул, что за фокусы? Вы для этого предложили мне квартиру?

Осиповна натолкнулась на нее, обняла за плечи.

— Лев Саныч охранять тебя будет, он хороший, — шепнула хозяйка.

— Я буду ночевать без всяких Львов Санычей!

Мухин повернулся, лампа качнулась.

Все в Нининой голове соединилось в одно чувство: константинопольская тоска, разгул русско-французских пайщиков и ловушка летчика.

— Поймите, Нина Петровна! — воскликнул Мухин. — Ничего дурного!.. Воинское братство!.. Боже упаси…

— Дайте лампу, — потребовала Нина. — Спокойней ночи.

Есаул посторонился, пропуская Нину к флигелю. Она коснулась плечом и рукой влажной ветки.

— А на авто с пьяндылами каталась! — буркнула Осиповна. — Не уважаить нас! Мы с тобой поганые для них.

Нина вошла во флигель, затворила дверь. Пронесло. Она спокойно подумала, что летчик просто дурачок. С женщинами надо не так. Герой-дурачок. Вот Симон поумнее. Правда, сегодня не встретила старого друга, называвшего ее богиней, отведавшего ее кнута и спасшего из Новороссийска. И доктор тоже дурачок.

Нина пригасила лампу, оставив полутемный маленький шарик огня, оглянулась на закрытое занавеской до половины окно и в блеске волнистого стекла не смогла разглядеть ничего. Но, наверное, Осиповна со своим Санычем ушли.

Нина выложила из чемодана ночную сорочку, стала раздеваться. От босых ног, наступивших на домотканный половик, передалось давнишнее, детское ощущение родного угла. Из ночной глубины на нее глядел Господь скорбными всеведущими очами, он помнил ее и ребенком, и неукротимой горнопромышленницей, и жалкой побитой собакой. Неужели она живет?

Но Нина вспомнила непримиримость Кочукова и точно такую же непримиримость русско-французов, отрицавших друг друга, а может, и ненавидевших.

«Спаси, Господи, неразумную, — подумала она. — Нет мне покоя. Мы ничему не научились».

Ей хотелось оправдаться за то, что она решила делать.

* * *