Зеркало для героя

Но выходило, что офицеры против Главнокомандующего, — и нет милосердия, нет свободы, нет надежды. Это только сверху оттаяло, а чуть глубже — вековой лед.

— Сергей Ларионович, пойдите-ка доставьте из Килен-бухты масло, распорядилась Нина. — Боюсь, там на солнцепеке некому за ним присмотреть.

Артамонов по-бычиному наклонил тяжелую голову, русые волосы зазолотились в солнечном луче подобно нимбу.

Нина чувствовала, как в нем поднимается ярость распинаемого первопоходника.

— В конце концов я никого не держу! — воскликнула она, чтобы опередить взрыв. — Ступайте в свой «Союз увечных», доложите, что кооператив закрывается, отчислений не будет.

— Мы не нищие побирушки! Нечего попрекать куском. Стыдно! — Артамонов вскинул голову и повел могучими плечами. — Пошли, полковник, — позвал он Судакова.

— Ты дурачок, Артамонов, — сказала Нина. — Иди, иди. Ну что ты встал как печенега?

— Да, я дурачок! — рыкнул Артамонов. — У меня есть еще остатки чести. Вам нужен такой товар?

Судаков, вытягиваясь, скомандовал:

— Прекратите, штабс-капитан!.. Мы не торгуем честью. Нас послали сюда, мы служим нашим товарищам. Зажми свою гордыню.

— Я ухожу, — сказал Артамонов. — Не могу.

Он повернулся, заколотый булавкой пустой рукав качнулся ему за спину. Штабс-капитан ушел.

— Яман, — тихо произнес Алим.

«Яман» — по-татарски «плохо». Даже татарин все понял. Наступал яман на русского человека!

Судаков шагнул к двери, закурил.

— Пусть проветрится, — сказал он, окутанный сизым облаком. — Ничего… Помните стихотворение великой княжны Ольги Николаевны? Оно касается всех нас. — Судаков покосился на Алима. — Я прочту, — сказал он с горькой усмешкой. — Скоро два года, как убили царскую семью… — Он поднял голову и стал читать:

Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С твоею кротостью встречать…

Здесь Судаков замолчал, показал взглядом, что понимает, как Нине тяжело это слышать.

Но он ошибался — чтение отдавало мелодрамой. И было жалко убитых детей, только сейчас это была какая-то обязательная показная жалость.

— Вы поедете в порт? — спросила Нина после приличествующей паузы.

Судаков стал нервно тесать спичкой по коробку. Когда прикурил погасшую папиросу и вновь окутался дымом, ответил:

— Из железа вы, Нина Петровна… Сантименты вам чужды.

— Поезжайте, полковник, очень вас прошу, — сказала Нина. — Хватит с нас воображаемых страстей… Если мы хотим работать — надо работать.

И, услышав ответ этой лишенной сантиментов женщины, дроздовский полковник Судаков вспомнил волшебное богатырское существо, стоявшее в сарае на хозяйственном дворе у помещика Саблина — новый трактор, покрытый пылью, на котором никто не будет пахать.

Судаков сказал Нине, что едет, и поехал, раздумывая над воспоминанием. Татарчонок Ахмедка правил лошадью, подвода тряслась, солнце то светило в лицо, то скрывалось за ветвями акаций.

«Трактор?» — подумал Судаков.

Трактор был куплен по настоянию управляющего, отца Судакова, а потом к помещику пришли мужики и просили не отказывать им в заработке на весенней пахоте. О эти живущие в усадьбах помещики? Сколько их осталось? Теперь уж ни одного. Они не могли уцелеть. Разве мог уцелеть Саблин? Он отказался от трактора и продолжал нанимать мужиков, потому что так было заведено исстари. Да и Саблин жалел их, они жалели его.

Размышляя над столкновением трактора и помещика. Судаков решил, что на месте Саблина действовал бы по-другому. Сегодня и Врангель против помещиков. Они погибли.

* * *

Кто сказал, что у Нины нет сердца? Какая чушь! Разве ей не жалко инвалидов? Разве она не поддерживает низкие цены? Разве не терпит выходки своих работников?

Просто Россия перерождается. Нина тоже переменилась.

Какие молодцы англичане! Они говорят: «Мы торгуем и с людоедами» и спокойно делают дело.

И у Нины есть тайное дело, о котором почти никто не знает: она торгует зерном с Константинополем. Она свободна. Во всех этих новшествах Главнокомандующего, в стремлении Кривошеина ввести европейские порядки, она видит спасение.

Все вокруг взбудоражено. Армия наступает. В церквах служат панихиды по убитым, как некогда в декабре и январе служили в Войсковом соборе в Новочеркасске по мальчикам-юнкерам. За пролитую кровь есть цена: с занятием Таврии пшеница подешевела. Севастополь оплакивает своих мертвецов и быстро забывает. Рестораны, театры, цирк, бега, футбольные состязания моряков и учебного бронеотряда, диспуты, призывы провести всеобщий День покаяния, все это крутится изо дня в день. Все есть, нет одного — никто не уверен, что завтра Врангель не отправит Кривошеина обратно в Париж и не отменит демократию.