Зеркало для России

Мне с утра – увольнительная. Я иду в город. Обошел всех знакомых хоккеистов, да вообще всех, кто был выездным. И за день собрал дивную коллекцию! Портфель набил «Плейбоями» и «Панорамой». Разложил все очень аккуратно, по мере возрастания «откровенности». И заканчивалась эта журнальная стопка абсолютно чудовищной порнухой. То есть 80 процентов – порнуха была жуткая. А 20 процентов было – ну, девушки топлесс там, легкая эротика. И я офицеру сую «Панораму» сначала. Самое невинное из того, что было. На другой день он подходит: «А нет чего-нибудь посерьезней?» А у меня-то все это лежит в тумбочке, в каптерке. Но я говорю: «Надо попробовать».

Мне увольнительную. Я – в город. Прихожу, уже ему «Плейбой» даю… И так по одному журнальчику в течение месяца ему выдавал. И весь месяц каждый день я ходил в город. У меня даже выработалось некое чувство благодарности к этому жанру. Дня уже не было, чтобы я в увольнение не сходил. И сослуживцы мои в казарме тоже эти журналы изучали. И никто не стуканул, что я уже для удовольствия просто хожу, а порнухой моя тумбочка в казарме набита.

Но я почему-то зарекся уйти хотя бы на день раньше, чем был призван. Словно была мистика в ощущениях какая-то. Мне очень хотелось, чтобы на мой дембель было так – не жарко, но тепло. Чтобы в мае это было. Может быть, чтобы легкий был дождичек, такой мелкий, чтобы дырочки в пыли от него… Я нарисовал некую идеальную картину своего «выхода». На свободу ведь выходишь, при всех прелестях моей конвойной жизни.

И я молил Бога, чтобы не случилось «усиления», потому что, если на зоне где-то ЧП происходит, бунт, побег или еще что, объявляется так называемое усиление. Тогда не отпускают никого. Я боялся этого больше всего, и Бог миловал…

И один в один погода оказалась – именно такая, как я задумал. Очень хорошо помню: иду, и такое невероятное чувство начала новой жизни. Все вокруг очень важно! Вдыхаешь этот воздух – вот она, новая жизнь… Вот сейчас что-то начнется…

Путь в кино

И вот в конце мая 1977 года с набором рассказов и картинок полетел я в Москву.

Хорошо помню смешной эпизод по прибытии в столицу. Я зашел в будку первого попавшегося на пути телефона-автомата, бросил монетку и с трудом накрутил на перекошенном вдавленном диске номер Михалкова. Мне ответил мужской голос. Я насторожился – голос явно не Никиты. Но спрашиваю:

– А Никиту Сергеевича можно?

Пауза.

И тут мужик мне отвечает. Я почему-то представил его ярко: в трениках, в майке, с сигаретой. И вот он сочувственно так мне отвечает:

– А вы знаете, Никита Сергеевич умер…

А надо сказать, что под Никитой Сергеевичем советский народ тогда подразумевал в первую очередь Хрущева. И он действительно умер, уже не будучи на посту главы государства, за несколько лет до этого телефонного разговора. Кстати, в прессе это событие широко не освещалось.

Но о Хрущеве я даже тогда не подумал и вышел из телефонной будки как громом пораженный.

Впрочем, походив, проанализировав всю ситуацию, довольно быстро понял, что мужик пошутил. Так что же, телефон неправильный?

Еще раз набираю, уже из другого автомата, с более ровным диском. И слышу тот же самый голос!

– А! Помню, помню! Ну давай, подъезжай на «Мосфильм», – и он объяснил, как доехать, как подойти к проходной «Мосфильма».

И вот сижу на проходной, жду пропуска. Мимо проходят люди, которых прежде я считал недосягаемыми. Сергей Бондарчук, Анастасия Вертинская – та самая, из «Человека-амфибии»! И охватывает предчувствие чего-то необыкновенного, что с тобой должно наконец-то случиться.

И вот идет ко мне по коридору Никита. Я его даже не сразу узнал, потому что он был выкрашен на «Сибириаду» – стали как-то рыжее, светлее и усы его, и прическа.

Зашли к нему в группу. Я успел рассмотреть во дворе студии макет нефтяной вышки к «Сибириаде». Потом зашли в буфет, взяли что-то перекусить. И там уже сидел за столиком Андрон Михалков-Кончаловский. Собственной персоной! Я так и впился в него глазами. Андрон с аппетитом ел гречневую кашу, которую я до того момента ненавидел. Мне даже в детском садике готовили отдельно в те дни, когда всем подавали гречневую кашу. Но Андрон так ел эту кашу, что мне невероятно захотелось подойти и попросить хоть ложечку! И с тех пор гречневая каша стала одним из моих любимых блюд. Причем я теперь гречку сам готовлю, в нескольких вариантах, и уже жить без нее не могу. Что это было? То, что называется бзик? Телепортация органа вкуса из одного организма в другой? Но это случилось, причем мгновенно.