— Не то чтобы, — ответила она, — Кажется, народ только подтягивается.
В этот момент Кристиан помахал им рукой и телекинезом отправил в их сторону несколько колбасных канапешек. Двоедушник протянул одну из них Соне, но та только отмахнулась:
— Да нет, спасибо. Я что-то наелась.
Тадеуш понимающе кивнул и оставил угощение на ближайшем столе, после чего внимательно посмотрел на девушку, явно думая о чем-то своем. Перехватив трость, в образе которой он носил нынче протез Джейка, и заведя её на секунду за спину, он сказал:
— Вы очаровательны, пани Соня… Если позволите… — и Сикора, переложив трость на локоть, протянул колдунье свежий цветок, в котором знаток бы узнал фиолетовый крокус.
Девушка мягко улыбнулась, осторожно выглядывая из-за собственной чёлки.
— Спасибо.
— Он очень тебе идет, — добавил двоедушник.
— Куда он идёт, я же его ещё даже не решила, куда закрепить? — неловко рассмеялась она.
Сикора улыбнулся и мягко, даже нежно положил свою руку поверх ладошки Сони, сжимавшей цветок:
— Он лишь подчеркивает вашу красоту, пани Соня… Вопрос только в том, какую её грань вы желаете подчеркнуть.
— Я слушаю ваши предложения, — гордо вскинув подбородок, произнесла Дьявол.
Тадеуш, не выпуская руки Старки, направил цветок немного за голову девушки, второй рукой завивая её волосы на макушке в локоны, которые должны были зафиксировать стебель. Как только локон получился, Сикора аккуратно вложил в него стебель, позволяя волосам обхватить цветок, после чего чуть отстранился, оценивая, насколько хорошо крокус смотрится, будто бы смущенно выглядывая из-за виска Сони.
Вообще, логичнее было бы сделать шаг назад, но поляк отчего-то не стал этого делать; вместо этого его руки плавно опустились на плечи девушки, лишь слегка коснувшись её щек по пути.
Шаг назад сделала уже сама Соня, сразу развернувшись к нему затылком.
— Не смущай меня, глупый двоедушник! — как-то чересчур эмоционально отреагировала она.
Тадеуш слегка улыбнулся и обошел ее, заглядывая в красное, как вареный рак, лицо. Он понимал, как ей тяжело. И понимал, что не может больше молчать. Тихо, едва слышно, он прошептал:
— Я… люблю вас, пани Соня… — Сикора внутренне выдохнул, готовый к чему угодно. Даже к тому, что его тело сейчас придется отскребать от стенки.
Соня неожиданно рванулась в сторону и, замахав руками, закричала:
— Как ты можешь говорить такое? Глупый-глупый-глупый двоедушник!
— Да, глупый. Да, я многого на этом свете не понимаю, но…
Тут Тадеуш понял, что слов-то у него собственно и нет, так что он просто подошел и, приобняв девушку, прижал её к себе. Без принуждения, как будто самими движениями давая понять, что не собирается держать её силой…
— Знаешь, что, — сурово произнесла она, поджимая губы на паузах, — Я иду обратно в свою комнату.
Вывернувшись из объятий, она направилась к выходу.
— Не вздумай за мной идти.
Выдохнув, Тадеуш решил все-таки сделать шаг следом за Соней, прекрасно понимая, что, если та дойдет до выхода, то в лучшем случае все придётся начинать сначала. Он заметил каверзную улыбку и характерный жест Криса за мгновение до того, как девушка вдруг будто запнулась о воздух и начала падать. Чуть-чуть ускорив свою реакцию, он кинулся к ней и перехватил у самой земли.
— У тебя сегодня был тяжелый день, — сказал он, — Может, стоит скрасить его хотя бы этим балом?
В его голосе не было ни тени насмешки или сарказма; Тадеуш просто хотел дать понять Соне, что он искренне беспокоится за нее и хочет помочь. Впрочем, если она могла видеть души, то вполне могла бы увидеть и это мягкое, теплое желание уберечь и защитить. Во всяком случае, Сикора очень на это надеялся.
— И каждую секунду думать о том, что ты сказал? — спросила Соня, отцепляясь от Тадеуша и оправляя платье резким движением, — Ну уж нет, спасибо. Завтра я выполняю свою часть контракта, и на этом мои дела с тобой закончены.
Слова Сони хлестнули его, будто плети. Казалось, он физически ощутил, как они вонзаются в сердце и проворачиваются, подобно кинжалам. Хотелось выть волком, не обращая внимания на окружающих его людей. 'Больно… как же… больно…' — мелькнула на границе сознания мысль. Хотелось прямо здесь выпрыгнуть, покинуть это тело и нестись, очертя голову, подальше от этой боли, из-за которой слезы вот-вот грозили навернуться на глаза. А ведь избавиться от этой боли было так просто… надо было просто убить в себе любовь. И тогда… ничто не будет обременять его существование.