Зеркало и свет

Некоторые книги учат, размышляй о последнем часе, проживай каждый день так, будто ночью тебя ждет не постель, а гроб. Богословы советуют это не только узникам и больным, но и людям в расцвете славы и процветания: купцам на Риальто, правителям в сенате.

Но я не готов, думает он. Дайте мне увидеть врага. И король переменчив. Это все знают. Мы постоянно сетуем на его непостоянство.

Однако бывало ли – он не может такого вспомнить, – чтобы Генрих, повернувшись спиной, вновь поворачивался лицом? Он оставил Екатерину в Виндзоре и никогда с ней больше не виделся. Уехал от Анны Болейн, отдал приказ ее убить и препоручил ее другим.

Он прочел библиотеки томов под названием «Зерцало государей»; там говорится, что мудрый советник всегда готов к монаршей немилости и смерть почитает за награду. Разве апостол Павел не сказал, что желает умереть со Христом? Однако он ничего так не желает, как быть у себя в саду этим ласковым вечером, бесполезно меркнущим за окном: у дверей стража на случай, если Кромвель вздумает прогуляться.

Он прикладывает руку к сердцу. Чувствует в груди что-то инородное – будто сердце сжимает с одной стороны и тянет с другой. Сколько дней осталось? Мои недруги будут подгонять Генриха. Они бы предпочли убить меня на этой неделе из опасений, что не смогут долго распалять королевский гнев. Но если Генрих хочет избавиться от Анны, я нужен ему живым, а дело может оказаться не простым и не быстрым. Если я продержусь два месяца, к тому времени Генрих рассорится с Гардинером. Тогда он обратится к Норфолку и что обнаружит, помимо упрямства, тупости и желчи? Так кто будет за него править? Фицуильям? Тунстолл? Одли? Они довольно толковые – толковые помощники главного министра. Три месяца, и королевские дела придут в такой беспорядок, что он станет умолять меня вернуться.

А я скажу: «Нет, ваше величество, я сыт вами по горло. Я еду в Лонд».

Но в следующий миг, в мгновение ока, я выхвачу печати из его рук: итак, ваше величество, с чего мне начать?

Он думает о Томасе Море: тот пробыл в Тауэре пятнадцать месяцев и беспрерывно писал, пока у него не отобрали перо и бумагу. Мор, впрочем, мог выйти на свободу в любую минуту. Ему довольно было лишь произнести некие волшебные слова.

Когда великан убивает Джека, то сам начинает чахнуть. Хиреет и усыхает от одиночества и сожалений. Однако умирает великан лишь через семь лет.

На следующее утро в восемь приходит Кингстон:

– Как вы себя чувствуете, милорд?

– Очень плохо, – отвечает он.

В покоях королевы, разумеется, есть зеркала. Он видел себя в них, небритого, бледного, растерянного.

– Это обычное дело для арестантов, – говорит Кингстон, – особенно если перемена участи была для них неожиданной.

– И каково лекарство?

Быть может, никто еще не задавал Кингстону такого вопроса, однако комендант Тауэра не из тех, кто колеблется с ответом.

– Примите то, что случилось. Примиритесь сами с собой, милорд.

– Я по-прежнему «милорд»?

Кингстон говорит:

– Вы вошли сюда графом Эссексом, и вы Эссекс, пока мне не сказали обратное.

Итак, Гардинер ошибся: ошибся и в большом, и в мелочах. Он не знает, мелочь ли его графское достоинство. В очах Божьих, возможно, да. Однако в эти два месяца он ощущал свой титул как защиту, как стену, что выстроил вкруг него государь.

– И еще, – говорит Кингстон, – король прислал денег на ваше содержание. Он желает, чтобы у вас было все, положенное вам по рангу.

Он хочет спросить, содержание на какое время? Кингстон отвечает без вопроса:

– Король оплатит все, что будет потребно. Срок не указан.

До вчерашнего дня у него были свои деньги. Теперь он нищий и живет на королевское подаяние.

Кингстон продолжает, словно о чем-то неважном:

– Здесь ваш молодой человек.

У него падает сердце.

– Грегори?

– Я хотел сказать, Рейф Сэдлер. Вернее, государственный секретарь сэр Рейф. Вечно забываешь эти последние назначения. И нет, Боже вас сохрани, он не под арестом. Я хотел сказать, он пришел осведомиться о ваших нуждах.

Рейф, во всем черном, спарился от жары.

– Доброе утро, сэр. Ветер совсем улегся. Снаружи печет, как в августе. Говорят, все лето такое будет. Нам не угодишь, да? Тепло, холодно, мы всегда жалуемся.

Взгляд мечется туда-сюда по комнате – Рейф не в силах смотреть ему в лицо. Снимает шапку, мнет, тискает в пальцах бархат.

– Рейф, – говорит он, – иди сюда. – Обнимает его. – Кингстон меня напугал, я решил, что тебя арестовали.

Рейф осторожно трогает его за рукав, будто проверяет, по-прежнему ли он человек из плоти и крови.

– Думаю, и арестовали бы, да только король не хочет перебоя в делах. Я сам не знаю, на каком я свете. Сегодня рано утром отправил Хелен с детьми из Лондона.

– За тобой будут следить. – Он садится. – Я болен, Рейф. Дышать тяжело. Чувствую себя раздавленным. Кингстон говорит, надо привыкать.