Зеркало и свет

Кристоф кладет на стол бумагу и ставит чернильницу. Уже сумерки, но окно выходит в сад, так что света пока достаточно. О чем говорить? Как-то Генрих ему сказал: «Вы рождены меня понимать». Этого понимания больше нет. Он прогневал короля, а значит, виновен и может лишь уверять, что вина его, в чем бы она ни состояла, не умышленная и не злонамеренная и что, он уповает, Господь явит правду. Он начинает с обычных уничиженных фраз; самоумаления в случае Генриха много не бывает, во всяком случае если пишет узник. «Смиренно припадая к стопам Вашего Величества… поелику Вашему Величеству угодно, дабы я написал, что надлежит, о моей жалкой участи…»

Он думает, я никогда не умерял моих желаний. Как никогда не замедлял трудов, так я ни разу не сказал: «Довольно, теперь я вознагражден сполна».

«Обвинители мои, да простит их Господь, Вашему Величеству ведомы. Как я всегда любил Вашу особу, честь, жизнь, благосостояние, здоровье, богатство и благополучие, а также Вашего дражайшего и возлюбленнейшего сына, Его Высочество принца, и все Ваши начинания, так да поможет мне Господь в моем несчастье и да покарает меня, если я когда-либо думал нечто этому противное».

Они переписывают мою жизнь, думает он. Представляют так, будто моя покорность была внешней, что все эти годы я тайно искал сближения с врагами Генриха, такими как его дочь, якобы моя невеста. Быть может, мне следовало говорить ему о Марии правду. Однако сейчас я ее пощажу. Я не могу помочь собственной дочери, могу помочь лишь дочери короля.

«Господу ведомо также, сколько усилий и трудов я положил, исполняя свой долг. Ибо будь в моей власти и во власти Божьей дать Вашему Величеству вечную юность и процветание, Бог свидетель, я бы это сделал. Будь в моей власти дать Вашему Величеству такое богатство, чтобы Вы могли обогатить всех, помоги мне Христос, я бы это сделал. Будь в моей власти дать Вашему Величеству такую мощь, чтобы весь мир Вам покорился, видит Бог, я бы это сделал».

Он думает, десять лет мою душу давили и плющили, пока она не стала тоньше бумаги. Генрих молол и молол меня в жерновах своих желаний, а теперь я истерся в пыль и больше ему не гожусь, я прах на ветру. Государи ненавидят тех, перед кем они в долгу.

«Ибо Ваше Величество были ко мне исключительно щедры, более как родной отец (не в обиду Вашему Величеству), нежели как господин».

Некоторые отцовские угрозы до сих пор звенят в ушах. Я тебя в порошок сотру, я тебя по мостовой размажу, я тебя на следующей неделе в землю вколочу.

«Душу мою, тело и имение я предал в руки Вашего Величества…»

Что ж, Генриху это известно. У меня нет ничего, что бы я получил не от него. И мне не на что уповать, кроме как на его милость и Божью.

«Сэр, о Вашем благе я пекся, прилагая все свои способности, силы и разумение, невзирая на лица (за исключением Вашего Величества)… но в том, что я умышленно причинил кому обиду или несправедливость, Господь свидетель, меня никто обвинить не может…»

Не только государи лишены благодарности. Скольких он обогатил, скольких устроил на доходные посты – все это теперь работает против него, поскольку неоплатные услуги разъедают душу. Люди не хотят жить под бременем обязательств. Они предпочтут стать лжесвидетелями, продать своих друзей.

Брат Мартин говорит, когда думаешь о смерти, отбрось страх. Но, быть может, этот совет легче принять, если думаешь умереть в своей постели под бормотание священника над ухом. Гардинер будет выдвигать обвинения в ереси и сожжет его, если сможет. Он знает, как это бывает: сырые дрова, слабый ветер, все лондонские псы скулят от запаха.