Зеркало смерти, или Венецианская мозаика

И все же накануне был день почти совершенного счастья. Несмотря на холодный ветер, низкое оранжевое ноябрьское солнце не пряталось за облака. Солнце золотило город, и он снова сделался дружелюбным. Когда она оставалась одна, дворцы надевали маску и ей казалось, что в тенях кто-то прячется и неслышно крадется следом, но рядом с Алессандро она чувствовала, что Венеция любит ее. После возвращения с кладбища Алессандро повел ее на плавучий овощной рынок у Понте-деи-Пуньи, где торговали прямо с растянувшихся вереницей брагоццо.[77] Они шли по набережной, вдыхали аромат оранжевых цветков цукини и сушеных белых грибов, брали в руки тяжелые фиолетово-черные тельца баклажанов. Умиротворенная, Леонора мечтала: ах, если бы только он всегда был с нею. Если бы им удалось преодолеть разделявшее их расстояние: не в прямом смысле, как во время его отъезда, а расстояние психологическое, его отчуждение, которое она ощущала постоянно.

Он что-то скрывает от меня. Я чувствую.

Она знала, что новость все изменит. Возможно, разобьет видимость их союза. Отгоняя от себя эту мысль, она плотнее прижала руки к животу.

По крайней мере, у меня есть ты.

Ее ребенок. Она вообразила, как следующие несколько месяцев он будет расти. Представила себе живот в виде стеклянного пузыря, обретающего безупречно круглую форму по мере того, как его наполняет дыхание жизни. Она сама стала сосудом, вместилищем для ребенка. Венеция вдохнула в нее новую жизнь, превратила в песочные часы, отмечающие месяцы до того, как она разрешится от бремени. Зыбучие пески, ребенок, стекло — все соединилось в великом судьбоносном плане. Она чувствовала себя сильной и одновременно хрупкой, как стекло. Ожили все ее старые надежды, давно забытые волнения тех дней, когда они со Стивеном впервые задумались о ребенке: имена, цвет стен и мебели в детской. Они представляли себе лицо ребенка, мысленно соединяли ее и его черты. Теперь, даже если Алессандро ее бросит, у нее останется его ребенок. Ее черты соединятся с его чертами.

— Наш ребенок, — сказала она вслух, обращаясь к животу.

Алессандро повернулся.

— Что? — сонно перепросил он.

Момент настал.

Она повернулась к нему, и теперь они смотрели друг на друга.

Ее располневшая грудь легла на покрывало. На лицо ей упала прядь золотых волос. Он отвел локоны в сторону и подумал, что никогда еще Леонора не выглядела такой красивой. Она словно светилась изнутри. Он потянулся к ней, но она его остановила. Слова «я беременна» напоминали ей медицинское заключение, и потому она сказала:

— У нас будет ребенок.

На лице его отразилось потрясение, повисла пауза, но в следующий миг его руки легли ей на живот и остались там — вместе с ее руками. Он опустил голову, и Леонора почувствовала на животе его мягкие кудри и жесткую щеку. Живот стал влажным, он поднял лицо — оно было залито слезами. Тогда она поняла, что все будет хорошо.

И в самом деле все было хорошо. Алессандро пришел в восторг, он обзвонил всех знакомых и сообщил, что у него будет сын.

— Откуда ты знаешь? — смеялась Леонора, когда он отказался признать вероятность другого варианта.

— Просто знаю, — сказал он.

Она дразнила его, говорила, что он типичный итальянец, но он не поддавался.

— Нет, нет, cara,[78] если у нас родится девочка, я буду любить ее не меньше. Но я знаю, что это мальчик.

И переспорить его было невозможно.

Все утро он обращался с ней, как со стеклянной статуэткой: приносил воду, подставлял стул, не давал ей поднимать даже легкие вещи. Она его дразнила, но чувствовала облегчение и радость.

И все же…

Он ушел слишком рано. Был государственный выходной, день после воскресенья всех усопших, но с завтрашнего дня продолжалась его учеба, и вернуться следовало сегодня, чтобы дочитать до утра нужные книги. Уходя, он очень нежно ее поцеловал, но Леонора подумала о неделе без него. А когда он станет работать детективом, что тогда?

Боюсь спрашивать.

Леонора бродила по дому, бралась за какую-то работу, которую так и не могла закончить, потом решила пойти в Сансовиниану — разузнать о Коррадино. Завтра нужно приехать на фабрику и снова навлечь на себя гнев Аделино: не только из-за провалившейся кампании, но и из-за ее новостей.

А что потом?

Она должна быть честна с собой. Как бы ни был взволнован Алессандро, он ни словом не обмолвился о будущем. Все разговоры шли о ребенке, и, хотя Леонора не ждала, что он сделает ей предложение, ей показалось странным, что он не упомянул о возможности съехаться.

Леонора шла по площади и чувствовала, что город начинает отдаляться. Ее любовник и ее профессия уходили от нее, а приближалась холодная малолюдная венецианская зима. Она подумала о туристах и путешественниках, мечтателях и искателях удовольствий — все они разъехались. Таким они город не видели. Такой Венецию знают только местные. Темные дни, старые камни, пустота. Леонора высоко подняла голову и стала думать о ребенке.