Зеркало вод

Таким образом, моя передача обогатилась дамской рубрикой. Не скажу, чтобы мой новый сотрудник выполнял свою работу с большим блеском, но старался он изо всех сил, свято веря в могущество слова. Начинал Галабер обычно так: «Дорогая дамочка…» Это обращение, казавшееся еще более нелепым оттого, что оно исходило от такого безобразного существа, действовало на меня ошеломляюще, и я так и не решался сделать ему замечание. Каждую ночь словно зачарованный следил я за этим спектаклем. Он не зачитывал свои тексты, а декламировал их, сопровождая немыслимыми гримасами.

Под моим началом работали еще политический комментатор — унылый тип, начисто лишенный чувства юмора, и явный конъюнктурщик — и литературная обозревательница, не поднимавшая вуали даже тогда, когда читала перед микрофоном — с тех пор как годы украсили ее лицо нежными побегами усиков (а ведь были времена, когда ею восхищался Райнер Мария Рильке, а позднее один из основателей дадаизма — тот самый, что преждевременно почил от флегмоны в 1925 году). Вот и весь мой штат, не считая меня. Политический комментатор и литературная дама с пафосом зачитывали свои тексты и спешили убраться восвояси. Не думаю, чтобы они хоть раз заметили Галабера.

В ту пору с нами работал звукооператор — бледный молодой человек с почти бесцветными глазами, которого я прозвал Вестером Китоном. Пожалуй, он был еще более бледным и бесстрастным, даже не сам Вестер Китон, а его статуя. Мышеловка, служившая нам студией, походила на монашескую обитель — такие там царили строгие нравы и тишина. Кроме «здравствуйте», «до свидания» и рокового «запись», оператор не удостаивал нас ни единым словом и не проявлял ни малейшего признака удовольствия или досады. Однако стоило нашему новому сотруднику произнести: «Дорогая дамочка…», как Вестер, не отрываясь от пульта управления, начинал издавать едва слышное кудахтанье — и подобное проявление чувств, которое неожиданно обнаруживало это твердокаменное существо, доставляло мне неописуемую радость. Воистину я был вознагражден за свое благодеяние.

Так прошла неделя, однажды вечером Галабер перед уходом из студии обратился ко мне:

— У меня к вам просьба. Я бы хотел сменить рубрику. Нет, не потому, что она мне не нравится. Просто это невозможно…

Он смущенно бормотал все новые и новые слова, стараясь оттянуть момент, когда я изолью на него свой гнев.

— Почему же это невозможно?

— Моя жена… — Он запнулся, и я постарался подбодрить его. — Ей не нравится, — сказал он.

— Что?

— Моя работа.

Этого только не хватало! Теперь этот сукин сын вообразил себя непризнанным гением. Ну что ж, мне это знакомо. Каждый неудачливый муж мнит себя Моцартом.

— Но это еще не причина менять рубрику, — сказал я. — Впрочем, мне больше и нечего вам предложить.

И я повернулся к нему спиной.

На следующую ночь он явился в студию, словно побитый пес. Однако, увидев меня, выпрямился и улыбнулся чуть ли не с видом превосходства:

— Я не подготовился к передаче. Я предупреждал вас.

Хотя обычно это и не в моем характере, я вышел из себя. Особенно возмутила меня его улыбка. Знаю, что вел себя не лучшим образом, но тогда я подумал: вот, вытащил этого субъекта из грязи, а теперь он задирает передо мной нос.

— Да вы просто тупица и лентяй, — сказал я. — И мне понятно, почему вы то и дело оказываетесь на улице и не можете найти себе серьезной работы. Предупреждаю, если вы еще раз не подготовитесь к выступлению, я не буду вас покрывать, и вы тут же будете выброшены вон. Я при всем желании ничего не смогу для вас сделать: существует начальство, которое контролирует нашу работу, есть табель посещения — короче, административная машина, которая вас не пощадит. — И добавил: — Могу себе представить, как вы надоели своей жене.

Но тут появился Бестер Китон, и я не договорил, устыдившись своих слов. Галабер промолчал. Он оставался в студии до конца передачи и ушел вместе со всеми.

После этого случая Галабер исправно читал свои тексты: «Дорогая дамочка…» Порой он задумывался и даже запинался, но передача шла прямо в эфир, и ему приходилось продолжать — под бесстрастным и строгим взглядом Бестера, нашего молчаливого судьи.

От той близости, что поначалу возникла между нами (если это можно назвать близостью), не осталось и следа. Мой выговор и угрозы, должно быть, убили едва зародившееся доверие, и теперь он видел во мне лишь своего патрона. Что ж, обижайся, думал я, зато теперь тебя не выгонят с работы и в конце месяца тебе будет что получить в кассе, чтобы спасти жену и сына от нищеты.

Впрочем, я частенько пытался представить себе, какая женщина могла выйти за подобного типа.

Однажды вечером он явился с рассеченной щекой — от скулы до подбородка.

— Несчастный случай, — пробормотал он.

— В самом деле? — переспросил я, столь нелепым показалось мне его объяснение.

— Да, — ответил он твердо, словно произнося клятву.

После чего умолк и не издал больше ни звука, пока не пришла его очередь идти к микрофону.