Зеркало времени

В саду пастората, расположенного поодаль за деревьями, вдруг заливается возбужденным лаем собака, потом раздается строгий окрик. Мистер Трипп ранняя пташка, и сейчас он, несомненно, собирается на прогулку со своим постоянным спутником, жизнерадостным маленьким терьером. Возникшая перед моим мысленным взором картина — славный пастор, пусть чудаковатый и утомительно говорливый, шагает по обсаженной деревьями улочке к церкви, а его собачка носится перед ним кругами, повизгивая от беспричинного восторга, свойственного терьерам, — так вот, картина эта кажется сценой из какой-то другой жизни в другом мире, бесконечно далеком от места, где я нахожусь и где вот-вот произойдет самоутопление. Когда лай стихает, во мне просыпается совесть.

Неужто я буду спокойно смотреть, как эта женщина умирает, и не попытаюсь спасти ее? Я настойчиво повторяю себе, что так надо, так велит долг, исполнить который я поклялась. Я должна быть сурова и неумолима, как судья, выносящий приговор преступнику, и должна думать только о совершенных Эмили злодеяниях.

Однако моя решимость — решимость позволить ей осуществить намерение, с которым она пришла сюда, — начинает слабеть, а потом вдруг в голову мне приходит новая, ужасная мысль.

Не станет ли мое бездействие своего рода убийством? Не сделаюсь ли я в известном роде убийцей? У меня нет ножа или пистолета, чтобы пустить в ход против нее; нет и смертельного яда, чтобы тайно подсыпать ей; я не наложу на нее руки, чтобы удушить. Однако, если я ничего не предприму сейчас, я стану тихим соучастником ее смерти. Мысль нелепая, но она пробуждает во мне чувство вины, и оно начинает медленно подтачивать мою прежнюю решимость остаться безмолвным свидетелем сцены, происходящей перед моими глазами.

Казалось бы, я уже должна достаточно ожесточиться сердцем, чтобы не испытывать ни жалости, ни сострадания. Но нет, простое человеческое сочувствие переполняет меня, и слезы струятся по моим щекам.

Я все еще могу спасти Эмили. Я молода и сильна, а она ослаблена болезнью, измучена печалью и угрызениями совести. Я могу броситься к ней и вытащить обратно на берег, а потом уговорить бежать — неважно куда — от неизбежных последствий, ожидающих ее после того, как инспектор Галли явится к ней в девять часов, минута в минуту, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Время еще есть. Еще не поздно.

Вряд ли мадам или даже мой покойный отец предвидели, что все закончится таким вот ужасным образом, и вряд ли они хотели этого. Они хотели всего лишь наказать Эмили, отняв у нее и ее сыновей незаконно полученное наследство. Так почему бы не спасти несчастную — от себя самой и от наказания по всей строгости закона? Если она скроется из страны, как в свое время сделал мой отец, она ведь потеряет все, что старалась сохранить любыми мерами.

Я никогда не прощу Эмили, что она предала моего отца и довела практически до безумия. Но я знаю, что она действовала, находясь под чарами всепоглощающей любви к Фебу Даунту, который тогда заплатил своей жизнью за их общую вину. Уверена ли я, что не сделала бы того же самого ради Персея?

Я сыта по горло заговорами, тайнами и двурушничеством, мне смертельно надоело скрывать свое истинное лицо под маской. Великое Предприятие потерпело крах. Все потеряно, и я почти рада этому. А еще мне надоело выполнять чужие распоряжения, даже распоряжения дорогой мадам. У меня тоже есть своя воля. Я должна проявить ее — и непременно проявлю. Я стану наконец самой собой.

Мучительно медленно, таща за собой тяжелый от воды плащ, Эмили миновала отмель и теперь продвигалась по отлогому дну к середине потока.

В мгновение ока все мои сомнения рассеялись, точно туман под лучами восходящего солнца.

Я не позволю ей умереть.

Над восточным горизонтом уже разливается чистейший бледный свет, когда начинают звонить колокола церкви Святого Михаила. Я слышу звон, но не знаю, бьют ли куранты ровно час или полчаса. Такое ощущение, что время остановилось, сменившись вечным «сейчас», непреходящим мгновением между жизнью и смертью.

Эмили бредет все дальше и дальше, уже по пояс в воде. Я выступаю из укрытия на берег, чтобы крикнуть ее имя, но, прежде чем я успеваю открыть рот, она оборачивается и смотрит на меня, слегка покачиваясь под напором течения.

Только сейчас я замечаю, что на шее у нее черная бархотка с медальоном, где хранится прядь волос, которую она отрезала у Феба Даунта, когда он лежал в заснеженном саду лорда Тансора, убитый моим отцом.

Увидев, что я собираюсь обратиться к ней с какими-то словами, Эмили подносит палец к бескровным губам, призывая меня к молчанию. А другую руку простирает ко мне, по всей очевидности веля мне оставаться на месте. Разумеется, я подчиняюсь безмолвным приказам, ведь она по-прежнему остается моей госпожой.

Против ее вновь окрепшей воли не пойдешь. Теперь я понимаю, что не сумею спасти Эмили, ибо она не желает спасения.