Жадина

Юстиниан еще как-то говорил, что гостиничные номера — проститутки среди комнат. Тогда мне показалось, что он опять выпендривается, а сейчас я понимаю, что он имел в виду.

Ниса садится на кровать, и та отвечает ей приветливым, старческим скрипом.

— Ну, здорово теперь, — говорит Ниса, достает мобильный и с ожесточением набирает номер. Мне кажется, сейчас она вдавит кнопку вызова так сильно, что она сломается. Если люди с таким усердием хотят позвонить, им должны ответить. Но это только я так думаю. Абоненты, оба, по-прежнему не существуют.

Офелла стоит у двери, ей явно неловко, Юстиниан с интересом рассматривает номер, как будто ожидает, что на глаза ему попадется что-то важное.

Я подхожу к тумбочке, открываю ее, осматриваю пустоту внутри, закрываю. Заглядываю за старый, пучеглазый телевизор, вижу провода, но больше ничего интересного.

— Их там нет, Марциан, — говорит Ниса. Я говорю:

— Но если им спешно пришлось уехать, они могли оставить записку. Например. Или если что-то случилось, то здесь есть какой-нибудь знак. Я такие фильмы смотрел. Они называются детективы.

Ниса запускает руку под подушку, вынимает конфету в серо-зеленой обертке и начинает смеяться.

— Мятная! — говорит она.

Юстиниан пихает тумбочку ногой, перемещая ее под люстру, вскакивает на нее и заглядывает в плафоны.

— Я вижу дохлого мотылька, — говорит Юстиниан. — Я бы что-нибудь передал именно таким образом.

Офелла подходит к подоконнику, проверяет за батареей, щупает оконную раму.

— Уклоняешься в шпионские фильмы, — говорит Ниса. — Нужен просто детектив.

Я заглядываю под кровать. Сначала вижу смешные ботинки Нисы с золотистыми молниями и шипами на носках, потом касаюсь ее щиколотки, и она убирает ноги. Под кроватью не просто пыль, а ее царство. С гор пыли от моего дыхания спускаются пылевые оползни, оседающие в пылевых карьерах. Я не сразу замечаю под кроватью кое-что еще. Плоский квадратик, относительно чистый, а значит оставленный здесь недавно. Потерянный здесь. Я притягиваю его к себе, подцепляя кончиками пальцев. Это может быть записка. Вернее, могла бы быть, но теперь, когда я прикасаюсь к ней, я понимаю, что это фотография.

Я вылезаю из-под кровати, говорю:

— Нашел кое-что.

Прежде, чем посмотреть на фотографию, я смотрю на потолок, где сонные, готовящиеся к зиме мухи совершают неторопливые прогулки, больше не издавая жужжания.

Я переворачиваю фотографию. Она совсем маленькая, легко помещается у меня в ладони. И она очень старая. С бликами и белыми краями, как будто в рамке, сделанная на фотоаппарате, который еще сам выплевывает изображение через пару минут.

Я на самом деле не помню, как он называется. Я много чего путаю. Но я бы никогда и ни с кем не спутал свою маму. На фотографии она еще совсем юная девушка. Она и сейчас молодая, но когда делалась эта фотография, наверное, ей и двадцати не было.

Мама стоит рядом с девушкой, в которой я не сразу узнаю Санктину. В них есть нечто общее, но я бы скорее подумал, что они подруги, чем родственники.

На обеих красивые шляпки с лебедиными перьями, расшитые кружевами, позади видно какое-то широкое водяное пространство, может море, может озеро, но, наверное, время не располагало к купанию, потому что на обеих теплые накидки, абсолютно одинаковые, только брошки, скрепляющие их под воротниками, разные. У мамы фиолетовая, с красивым бликом внутри, как будто в ней теплится розовый огонь, а у Санктины красная, очень яркая.

Они стоят, тесно прижавшись друг к другу, так что у мамы немного съехала шляпка. Они улыбаются, широко и зубасто, и я вижу кривой мамин зуб, который вырос не слишком правильно, в отличии от своих сородичей, и вижу идеальную, ровную улыбку Санктины.

Они обе счастливы, даже время, чуть смазавшее все цвета, не смогло погасить румянец на их щеках.

Я переворачиваю фотографию. Чьим-то убористым, не похожим на мамин, почерком выведены слова «воображала» и «жадина».

— Это же Октавия, — говорит Офелла. — Разве нет?

Она не слишком уверена, наверное, потому что мама здесь совсем молодая.

— И моя мама, — говорит Ниса. По голосу ее ничего не понять, но когда я смотрю на Нису, то вижу, что удивлена она не меньше меня.

Грациниан сказал, что здесь мама Нисы звалась бы Санктиной, но я был уверен, что это не ее настоящее имя. Так звали мою тетю. Но я никогда не видел ее фотографий, мама уничтожила все, что хранились в нашем доме, и запретила изображения предыдущей императрицы в любом виде. Так мама скорбит, разрушая.

— Ваши матери дружили? — спрашивает Офелла.

— Санктиной звали мою тетю, — говорю я. — Старшую мамину сестру.

Потом смотрю на фотографию, добавляю:

— Но да, думаю они дружили. Выглядят такими счастливыми.

Ниса принимается расхаживать по комнате. По ней не слишком заметно, что она расстроена, только двигается резче.

— Так значит, они меня бросили, — говорит Ниса. — Нашли самое суперское время! Нашли самый суперский способ!

— Я уверен, что это не так, — говорю я. — Просто что-то случилось, и они были вынуждены…