Жадина

— Но мы доверяем тебе, — говорит папа. — Потому что любовь это не клетка.

— И не поводок, — говорит мама. — Ты делаешь то, что считаешь правильным и важным для себя.

— Это, безусловно, не значит, что мы позволим Нисе убить тебя, если что-то пойдет не так, — говорит папа. — Мне кажется, ты излишне свободно понимаешь контекст этого разговора. Тяжелые наркотики пробовать все еще нельзя.

— И неосторожно обращаться с электрическими приборами тоже, — добавляет мама.

Я смеюсь. А потом говорю очень серьезно:

— Ниса хороший человек. Одна из самых лучших людей, которых я знаю.

Мама улыбается уголком губ, а папа не улыбается вовсе. Это значит, они вспоминают о родителях Нисы. Я некоторое время слушаю чужую, незнакомую речь вокруг, а еще как журчит фонтан. Мама отставляет мороженое и раскрывает парасоль, у него кружевные края, сквозь которые свет и тень падают на ее скулы, давая им узор.

— Я встретил и твоего друга, папа. Его зовут Дарл.

Взгляд папы становится не рассеянным, как обычно, а растерянным.

— Я думал, он мертв, — говорит папа, а потом улыбается. — Дарл — великолепный социопат.

— Больше был похож на батрака.

— Он уехал просветляться, — говорит папа. — Наверное, у него получилось.

— Ты мне о нем расскажешь?

— У меня сложные отношения с памятью.

Папа знает об абстрактных вещах больше, чем о собственной жизни, но мне ужасно интересно, кто этот человек, в честь которого он хотел назвать меня.

— Ты хочешь увидеть его? — спрашиваю я. Папа качает головой.

— Нам не нужно друг друга видеть.

И я не понимаю, закончилась их дружба или нет. Но спрашивать кажется мне неловким, потому что у папы делается странное выражение лица, незнакомое, как будто вместо него рядом с нами сидит другой человек.

— Мама, а ты помирилась с тетей Санктиной?

Тетя Санктина. Как странно обрести вторую тетю за два месяца. Тетя Санктина и тетя Хильде. Мамина боль и папина тайна.

Мама смеется, смех у нее заливистый, совсем девчоночий, он сливается с говором воды в фонтане.

— Мой милый, — говорит она. — Все это не так просто. Но однажды мы помиримся. У нас есть много времени. Я не ожидала, что у меня будет хоть секунда, а оказалось, что я могу жить со знанием того, что и она жива. Это все очень хорошо. Лучше всего на свете. И без тебя я не узнала бы об этом.

— Разве если бы ты не узнала, не было бы лучше?

Мама только качает головой и крутит в руке зонтик, узор скользит по ее бледной коже, и я вижу, что от солнца у нее на носу и щеках выступила россыпь веснушек, которые появляются у нее только поздней весной и исчезают уже в конце лета.

Кружева скользят передо мной, и купол зонтика похож на купол над детской каруселью.

Солнце садится, и от этого становится красным-красным. Дома из бело-золотых превращаются в рыжие, а в фонтане поселяются рубиновые искры.

И тогда я говорю, потому что это нужно сказать, потому что никогда не будет спокойно без этих слов.

— Папа, чтобы спасти тебя я совершил безумство.

Мама и папа остаются спокойными, и я продолжаю.

— Мы с мамой совершили. Все это было очень странно, как будто я хотел стать тобой, и все это было неправильно, и ты никогда меня не простишь, но я не могу быть нечестным.

— И твоя мама не могла, — говорит папа. Я спрашиваю:

— Когда?

А мама говорит:

— В тот день, когда ты сбежал, за пару часов до того, как мы узнали. Так получилось.

Я не знаю правильно она поступила или нет, но мне становится легче. Папа смотрит на солнце, ныряющее в песок. Он говорит:

— Нам всем придется учиться с этим жить. Это, собственно, и есть жизнь, Марциан. Ты делаешь что-то, а затем учишься тому, чтобы это не разрушило тебя.

Любовь тоже такая штука.

— Ты не перестанешь любить маму и меня?

Он качает головой.

— Твоя мама тоже многое мне прощала.

Некоторое время мы молчим, но я не чувствую, что мы разобщены. Если это и значит быть взрослым, то не так уж и страшно все оказывается.

Вот как мы сидим, и каждый думает о своем, все очень непросто. Солнце уходит, жара окончательно превращается в духоту, а вода становится цветной от зажженных фонарей.

А потом папа толкает меня в фонтан. Мама выставляет зонтик, который так и не закрыла, хотя солнце уже село, защищаясь от брызг, а мне становится хорошо и прохладно, и вся духота спадает мигом, уступая место свежести.

Папа хватает меня за руку, и я тяну его за собой, мама снова выставляет зонтик.

— Вы совершенно сумасшедшие, — говорит она, потом громко и отчаянно смеется, потому что это правда. Она помогает вылезти нам обоим, и я вижу, что папа улыбается.

— Зато теперь мы знаем, куда потратить два часа до самолета, — говорит мама. — Вернемся в гостиницу, и вы переоденетесь.

Мороженое в ее креманке — карамельное молоко, а зонтик в каплях воды. Папа берет маму под руку, и это смешно, словно бы она совсем не замечает, что папа весь мокрый.

Я оборачиваюсь к фонтану, сую руку в намокший, тесный карман и достаю монетку. Все-таки Парфия не такое уж плохое место. Может и неплохо было бы попасть сюда еще раз однажды.

Монетка тонет в фонтане. Как и она, я скоро вернусь домой.