Жак Деррида в Москве

Жид элиминирует «феноменологический мотив», запрещающий понимать эту реальность извне; «неприступная крепость» непостижима и ненаблюдаема для пришельца, ее можно только видеть. На месте феномена «Возвращение из СССР» восстанавливает более древнюю оппозицию явления и сущности, причем сущность, что метафизически вполне грамотно, концентрируется на полюсе наблюдения и движима тавтологией, рефлексивным кругом. Но корректность в данном случае ничего не гарантирует — реальность может оказаться онтологически фальсифицированной, и тогда к ней будет неприменимо наблюдение.

Первый сигнал, который посылают Москва и СССР, — красного революционного цвета, он призывает к осторожности (кстати, если бы меня попросили одним словом определить специфику философии Жака Деррида, им стала бы не «деконструкция», не «грамматология», не «критика фонологоцентризма» — каждое из этих слов само нуждается в объемистом комментарии, в извилистом путешествии по следам — это было бы простое слово «осторожность». Осторожность перед лицом великих мифологем здравого смысла, обещаний невиданного прорыва, свободы, которую нам завоевывают или сулят завоевать одним сенсационным ходом. Осторожность в смысле предосторожностей, которые нужно принять, но, конечно, не в смысле «бесконечной осторожности» Лацис, Рейха, Гнедина). Двигаться дальше опасно. Как можно описать этот красный цвет светофора? Почему движение в сторону сущности здесь запрещено?

Расшифруем этот сигнал: двойная превосходная степень всех наблюдаемых явлений. В СССР есть такие «самое лучшее и самое худшее», между которыми не удается подыскать диалектических посредствующих звеньев.

Жид подробно описал массовый «эффект ликования», следов которого нет в «Московском дневнике». Это ликование не связано со счастьем, неоцениваемо в категориях счастье/несчастье (хотя местами Жид уступает соблазну такой расшифровки). Оно просто существует на регулируемой мускулами поверхности лица как логика этой поверхности независимо от того, что может ей соответствовать в глубине. (Сам Жид покоряется этому эффекту: «на фотографиях, сделанных там, я запечатлен улыбающимся, смеющимся чаще, чем это могло бы быть здесь, во Франции. И сколько раз слезы наворачивались на глаза, слезы любви и нежности…»⁵²)

«Эффект ликования» методически регистрируется в тексте Жида, но теория данного эффекта имеется лишь в первоначальном наброске (закрытость страны, русских легко осчастливить потому, что они не знают лучшего, и т. д.). Мимо устремляющегося на поиск фактов писателя проходит фундаментальная связь ликования, полностью локализованного на поверхности лица, единственном пространстве записи, и террора, работающего исключительно с телами без лиц. Ликование, которое в 1936 году Жид застал на лицах москвичей, запредельно радости, счастью и вообще миру аффектов, как положительных, так и отрицательных. Это — реакция кожи лица на террор и полную необеспеченность жизни, медицинский признак здоровья (хотя сама по себе она автоматически не обеспечивала выживания, зато те, у кого эта реакция отсутствовала, почти наверняка подлежали уничтожению). Ликование фактически предполагает отказ от права менять выражение лица, поддаваться самопроизвольно зарождающимся аффектам.

Отсюда — особая логика кажимости, увиденная, но не прочитанная Жидом, не включенная в его обвинительный акт. Порядок кажимости, видимости не проистекает из порядка известных ему причин: «все кажется таким замечательным»⁵³; «однако налицо факт: русский народ кажется счастливым»⁵⁴ и т. д. В те годы планка простого выживания была поднята в СССР необычайно высоко. Жид видит людей уже после смерти, но судит о них по критериям жизни: условный рефлекс кожи лица представляется ему поэтому признаком счастья (в то время речь шла о получении социально необходимых условных рефлексов в массовых масштабах; не случайно в тогдашней идеологии была канонизирована теория условных рефлексов знаменитого физиолога Ивана Павлова). Жид посетил Россию в самое нечеловеческое время.

Лица людей, увиденные им, но не расшифрованные, — свидетельство того, что Демофоон состоялся, закаленное человечество принесло все личное в жертву социальности.

Текст «Возвращения из СССР» воспроизводит этот эффект ликования, его отблески, ложащиеся на все окружающее и преображающие его. В результате об этой стране оказывается возможным говорить только в превосходной степени, как о выраженном невыразимом, сбывшемся чуде: «нигде, кроме как в СССР», «едва ли в какой-либо другой стране», «нет слов».

«Да, я не думаю, что где-нибудь еще, кроме СССР, можно испытать чувство человеческой общности такой глубины и силы. Несмотря на различие языков…»⁵⁵