Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Жак предстал перед судьей Хабом, который велел подсудимому стать к нему лицом. «Сперва я встал на ноги, но потом рассудил, что не обязан подчиняться властям, и снова сел. Судья воздержался от замечания. Я со всем пылом объяснил ему, что общество устроено несправедливо и его следует разрушить, а он с иронией спросил:

– Молодой человек, вот вы так сочувствуете народу, а знаете ли вы, сколько стоит кило картошки?

И мне стало стыдно. “Ты борешься за рабочий класс, а сам даже не знаешь цену на хлеб!” Но самое удивительное, что, вернувшись в Польшу в 1961 году, я отыскал след этого судьи, который умер за два года до моего приезда; он служил коммунистическому режиму так же верно, как и предыдущему. И это было в порядке вещей для человека, который, в отличие от меня, юного сопляка, всегда знал, сколько стоит кило картошки!»

Жак уже просидел в камере какое-то время, когда ему сообщили, что к нему пришла молодая кузина; это была одна из работниц, игравших в его спектаклях. В комнате, предназначенной для свиданий с заключенными, она бросилась к нему, обняла, расцеловала, как близкая родственница, и заговорила о вымышленной тете Бабетте; она принесла ему колбасу (которую он терпеть не мог) и молоко. Жак гордился своей актрисой, которая так превосходно справилась с ролью его кузины. «В Советском Союзе такого посещения бы не допустили, там по правилам свидания давались только близким родственникам, указанным в личном деле: никаких теток, кузенов, бабушек быть не могло. А я был в восторге, что красивая девушка поцеловала меня да еще и принесла кулек с угощением». Надзиратель почти не прислушивался, но молодые люди утратили чувство меры. «Мы выполняли совет партии: брать полицейских измором и врать не краснея. Она была пролетарка, а я папенькин сынок, но мы с ней были сообщниками, и мне казалось, что из этой “фашистской” тюрьмы я распространяю свои идеи…»

«Кузина»-пролетарка будет навещать Жака время от времени, а «фашистский» режим обеспечит ему официального адвоката, чуть старше его самого, только что кончившего курс. Адвокат пришел повидать своего подзащитного:

– Как вы представляете себе вашу защиту?

– Мне защита не нужна. Мое дело правое.

«Адвокат не был коммунистом. Иначе бы ему никто не разрешил стать адвокатом. Но к защите он отнесся серьезно. И в своем красноречивом защитительном выступлении он возмущался: “Как вы можете осуждать этого юного романтика, который, в сущности, лишь подхватил традиции Великой французской революции?” Поляки как раз только что торжественно отмечали годовщину этого события, 14 июля, День взятия Бастилии: Франция была дружественной страной. Этот аргумент, несомненно, подействовал».

А потом меня посетил другой адвокат, знакомый отца.

– Видите ли, я не могу защищать человека, которому предъявлены политические обвинения: это повредит моей карьере. Я буду помогать вам из-за кулис.

Этот второй нажимал на нужные рычаги и давал советы. Например, насчет свидетелей. «Всех, кого я предложил, вызвали в суд. Они подтвердили, например, что я был хорошим студентом в Школе прикладных искусств. Никакого сравнения с советскими процессами, на которых осуждали людей на заключение длиной в четверть века, но не заботились о том, чтобы выслушать свидетелей, предложенных подсудимым!»

Суд происходил 20 и 21 октября 1928 года. Жака все-таки приговорили к девяти месяцам заключения в тюрьме общего режима. По мнению Жака, это было лучше, чем одиночная камера: в тюрьме общего режима легче бороться за свое человеческое достоинство (которое не следует путать с гражданскими правами). Так, на общем режиме разрешается учиться, а если арестант – военный, то он остается офицером. В случае дуэли (а дуэли хоть и запрещены, но еще случаются) осужденный не теряет право на защиту своих «чести и достоинства». После тюрьмы Жак имел право продолжить образование; вообще говоря, его должны были осудить по меньшей мере на год-полтора. Но он очень молод, принадлежит к почтенной семье. Он младше двух других обвиняемых, которые проходят по одному делу с ним. Самый суровый приговор – три года.