Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Когда я слушал этих британских папенькиных сынков, подобно мне веривших в революцию, это укрепляло меня в убеждении, что она не за горами. Вопрос двух-трех лет, не больше. Я был так же наивен, как советская власть, которая, в двадцатые годы во всяком случае, верила, что революция вот-вот наступит. И если вначале советское правосудие назначало довольно короткие сроки заключения, то это как раз потому, что считалось, будто близится торжество марксизма-ленинизма во всем мире. По мере того как горизонты социализма отодвигались, удлинялись сроки заключения, и в “Справочнике по ГУЛАГу” я описал, как в первые годы большевистского режима приговоры были достаточно неопределенными, иногда они формулировались так: “до конца Гражданской войны”, “пока не раскается”, “до победы всемирной революции”. В 1921 году максимальный срок ограничивался пятью годами, а к тридцать седьмому увеличился до двадцати пяти, но уже в двадцатые годы у заключенного не было уверенности, что его освободят, когда он отсидит свой срок. Все чаще заключенному под любым предлогом выносили новый приговор еще до того, как он отбудет наказание по старому».

Но во времена Кембриджа Жак смотрит только вперед, туда, где готовится мировая революция, и изо всех сил ее приближает. После Кембриджа он возвращается в Россию, ждет новых заданий и посещает в Москве лекции в Институте востоковедения имени Нариманова. Там он совершенствуется в тех же языках, которые изучал в Париже. «Я обнаружил, что у многих студентов не было никакой школьной подготовки. И не случайно: сперва они участвовали в Гражданской войне, потом в восстановлении страны и не окончили средней школы, а некоторые вообще в ней не учились. Я был потрясен, когда русский студент, изучавший турецкий, сказал мне: “Оказывается, в турецком всё как в русском – есть и подлежащее, и сказуемое, и дополнение!”

Он был так горд своим открытием!»

Благодаря советской службе международных связей Жак получил блестящее европейское образование, такое же, если не лучше, чем у образованнейших людей нашего времени. Позже языки помогут ему выжить в ГУЛАГе; в какие-то моменты он будет заниматься переводом, сможет общаться с заключенными из других стран. В Самарканде ему очень поможет знание персидского. Благодаря полученным знаниям в сочетании с поездками у него выработается огромная гибкость по отношению к разным ментальностям и жизненным укладам; впоследствии это поможет ему приспосабливаться к условиям жизни, которые показались бы невыносимыми для мальчика из богатой семьи, считавшегося настолько хрупким, что его даже не посылали в школу. «Иностранные языки делают тебя более восприимчивым, развивают любознательность. Они дают тебе доступ к культурам, к цивилизациям. Взять хоть того товарища, который обнаружил, что грамматика всюду похожа». Однако знание языков имеет и оборотную сторону: оно подтвердит самые тяжкие подозрения и подкрепит обвинение в шпионаже, которое будет предъявлено сперва молодому секретному агенту, а потом заключенному Архипелага.

Видимо, по этой причине в своем послужном списке на английском языке, составленном в 1982 году, Жак сформулирует свой опыт 1929–1936 годов следующим образом: «Нелегальный студент и подручный Коминтерна. Переведен в Коммунистическую партию Германии (легальную). Студент Школы изобразительных искусств в Берлине. Прикомандирован к технической службе Коминтерна. Изучение восточных языков в Париже (Сорбонна, Школа живых восточных языков). Преподавательская работа, поездки по Европе по распоряжениям Коминтерна под именами, отличными от имени, данного мне при рождении, и с указанием вымышленных данных о себе»[9].

С двадцати до двадцати пяти лет Жак, коминтерновец, быстро превратившийся в советского шпиона, ведет опасную жизнь, которая должна очень нравиться молодому идеалисту, жаждущему действовать. Подчиняясь таинственным приказам, не имея ни постоянного места жительства, ни семьи, ни круга друзей, он оказывается вне обычных человеческих связей, вне нормальной жизни.

В 1936 году его не послали на задание, а прикомандировали к Академии имени Фрунзе в Москве; он ведет там разговорную практику. «Это была престижная военная академия, в которой советские офицеры, кроме всего прочего, изучали языки. Студентами академии были многие курьеры Коминтерна, ездившие на задания в промежутке между занятиями. Помню, что в группе, которую я обучал, была такая разговорная тема: допрос военнопленного. Сперва я играл роль пленного советского офицера, потом мы со студентом менялись ролями. Один студент мне заметил: “Но ведь мы никогда не попадаем в плен”. И в самом деле, я узнал, что Сталин ввел в военный устав статью, по которой советские военные не имели права сдаваться в плен».