Жало (СИ)

  Истратив еще несколько отцовских тысяч, Петр Афанасьевич, очень быстро раздобыл нам судно, внушающее доверие и вскорости, наша экспедиция покинула Астраханские берега, увлекая мое семейство все ближе к своей кончине. Путешествие наше по морю, равно как и сушей, не омрачилось ни единой проблемой. Напротив, я вновь обрел мимолетные мгновения дружеского общения со своим родителем, внезапно решившим дозволять себе небольшие перекуры, между продолжительным изучением старинных манускриптов о Персии. Впрочем, даже тогда, с улыбкой вслушиваясь в разгоряченные речи Льва Фёдоровича, я с горечью осознавал, что во мне он не видел того беззаботного ребенка, коим я был на самом деле. В эти редкие мгновения общения, я был его личным ученическим классом, лекционной группой, которой он в самозабвенном экстазе декламировал мифы о древних Персидских божествах, затерянных городах и потусторонней жизни.

  Маменьку же отец словно не замечал. Ограничиваясь короткими и сухими фразами, лишь на короткий миг дозволяя себе зрительный контакт со своей супружницей, Лев Фёдорович буквально ее сторонился, всячески избегая неоднократно поднимаемые ею разговоры о вере и всеобъемлющем прощении.

  Не буду распаляться о красотах порта, в доках которого пришвартовался наш корабль и точно не стану утруждать вас внезапным откровением моего отца, в самые кротчайшие сроки заявившего о неотложном деле чуть ли что не государственной важности, в котором он и был в первую очередь заинтересован отправляясь из Петербурга. Мне кажется из содержания моей длинной прелюдии, вам ваше сиятельство должно статься это понятным. Уточню лишь, что прежде чем отправиться сушей в лапы чудовищных кошмаров, Лев Фёдорович настоял на значительном расширении численности нашей компании, после которой экспедиция прежде не превышавшая и десяти человек, увеличилась до неприличных пятидесяти душ, участь которых вскорости стала незавидной.

  Первые ночи, проведенные нашим семейством в походных шатрах, запомнятся мне страхом, овладевшим моим детским сознанием, когда я впервые увидел, как Лев Фёдорович, не открывая глаз с жаром декламировал лишь одному ему известные стихи на языке, который прежде мне никогда не приходилось слышать. Несмотря на ужас, обуявший и меня и маменьку, нам не дозволено был навлекать страх на суеверных бедуинов, вызвавшихся к нам в экспедицию, от того, Лизавета Филипповна шмыгнула в соседскую палатку, чтобы вызвать нашего известного провожатого, от которого, впрочем, проку оказалось немногим больше чем от меня. Равно как и мы с матушкой, ему впервой довелось слышать произносимые бредившим отцом слова. Той ночью, я не смел сокрыть глаз...

  Следующим днем, Лизавета Филипповна не смела обратиться к отцу с разговором о минувшей ночи, но все же настояла на моем дальнейшем ночном пребывании в шатре путешественника Рублева. К моему великому удивлению отец, услышав, как мне казалось неприятное для него предложение лишь пожал плечами, улыбнулся пустой улыбкой, осенив матушку безразличным взглядом и вновь уткнулся в свои чертовы книги. Второй ночью мне все же удалось отдохнуть, во многом причиной этому была усталость не привыкшего к оным нагрузкам юнца, ну а во многом заряженный кремниевый пистолет, который Петр Афанасьевич, тайком от меня упрятал под свою подушку. Именно в те две ночи, предшествовавшие конечной точке нашего путешествия я наконец и осознал, что человека, некогда именовавшим себя моим отцом со мной больше нет. Разумом Льва Фёдоровича завладели мифы, окончательно вытравившие из его головы все воспоминания обо мне, маменьке и всем семействе Евдохиных.

  Утром третьего дня, наше путешествие по раскаленным песчаным барханам внезапно прервалось торжествующим воплем существа, захватившего тело моего дорого отца. Не удостоив следовавших за ним семейство и верного помощника никаким разъяснением, он спрыгнул со своего верблюда, опрометью бросился куда-то прочь от проложенной тропы и скрылся за очередным барханом.

  То было место истинного назначения нашей экспедиции, о котором отец, или тот, кто к тому моменту разъедал его сознание, не спешил никому сообщать, что, впрочем, не имело никакого значения, ведь результатом умелой работы сорока голодных до наживы бедуинов и мне и маманьке стало известно, что побудило отца совершить столь отчаянное путешествие, окончательно ввергнувшее его сознание в лабиринты сумасшествия.