Жалобная книга [litres]

— Нечего тут рассказывать, — вздыхаю. — Просто не нужна мне эта твоя злодейская магия. И с самого начала не нужна была. Интересно, да, не спорю. Местами чертовски приятно, местами — омерзительно, как всякая человеческая жизнь, только разнообразнее. Но если мне больше не понадобится предлог, чтобы оставаться рядом с тобой — зачем какой-то Знак? Все равно без тебя не стану ерундой этой заниматься.

— Ясно, — кивает. — Ладно, если так, садись сюда, будем кофе пить. Отлично получился, по-моему… Ты мне только одно напомни: я уже говорил, что никто, кроме меня, передать тебе Знак не сможет, при всем желании? Или забыл сказать?..

— Почему? — спрашиваю. Мне в общем все равно, но чувствую: надо спросить. Из вежливости, что ли…

— Ну как, почему… Кто начал дело, тому его и завершать.

— Очередное дурацкое правило?

— Именно. Очередное дурацкое Правило.

Молчим, пьем кофе, курим.

— Это ты даешь мне понять, что если я передумаю, а ты не вернешься, ничего нельзя будет исправить? — спрашиваю наконец. — Необратимое, так сказать, действие, да?

Кивает.

— А если ты передашь мне этот свой Знак, никто не заставит меня им пользоваться, да? Дело хозяйское, я правильно тебя понимаю?

Снова кивает, не скрывая уже улыбку.

— И предполагается, что я, как умная девочка, сделаю вывод: всегда лучше оставить себе возможность выбора, поскольку — кто знает, какая муха укусит меня завтра? И не лучше ли заранее поберечь свои локти от укусов?..

— Молодец, — говорит. — Я бы так толково не сформулировал.

— Не прибедняйся. Язык у тебя отлично подвешен.

Снова молчим. Допиваем этот чертов кофе. Никогда больше, наверное, к нему не притронусь. Темная, горькая, ароматная, тростниковым сахаром подслащенная, головокружительная отрава. С каждым глотком смысла в моей жизни становится все меньше, потому что — время, время! Идет, черт бы его побрал. Утекает от меня, из меня, сквозь меня. Теперь я наконец более-менее представляю, как живется рыжему моему Гудвину, хозяину волшебного карточного домика на Изумрудной улице. А с виду и не скажешь. И не только с виду; если совсем близко подобраться, как я, к примеру, подобралась, все равно не скажешь. Даже завидно немножко. Вот в чьей шкуре, кстати, я не отказалась бы прожить хоть тысячу лет — да кто ж мне даст…

— Мне почему-то кажется, что уйти, не оставив тебе ни единой игрушки на память, — это какая-то совсем уж запредельная подлость, — вдруг признается он. — Оно и само по себе подлость — уходить от тебя в полную неизвестность, но тут уж ничего не попишешь: судьба, от которой я не откажусь. Сама же нагадала мне «апофеоз алхимической карьеры», ну вот и…

— «Игрушка на память», говоришь? — ухмыляюсь. — Ну-ну.

— Послушай, — просит, накрывая мою руку горячей ладонью. — Ну, я же не дурак, знаю, что если не вернусь, тебе будет несладко. Возможно, поначалу — невыносимо. А тут отличная возможность вместо собственных дней, часов и минут…

— Можешь не продолжать, — говорю. — И так понятно… Ладно, давай сюда твой Знак. Кто я такая, чтобы отказываться от «игрушки на память»? И зарекаться не стану, может быть, даже поиграю в нее как-нибудь, если совсем уж невмоготу… Давай, не тяни, а то снова передумаю. На некоторых неделях у меня не то что семь, дюжина пятниц случается.

— Да уж, знаю я твои пятницы, — смеется. — Ради тебя я даже не буду затевать настоящий ритуал. Зачем тебе весь этот церемониальный выпендреж, правда?..

Встает, оглядывается по сторонам, уходит в комнату, возвращается оттуда с лоскутом цветной бумаги и свечой. Приносит из ванной пинцет. Достает из буфета маленькое блюдце для варенья и деревянную зубочистку. Критически оглядывает все это барахло, бормочет: «Ладно, сойдет», — и снова усаживается рядом со мной.

Зажигает свечу, достает из кармана складной нож, тычет им в собственный палец, словно кровь на анализ сдавать собрался. Не поморщившись, выдавливает из ранки крупную темно-алую каплю, использует зубочистку как стило, старательно выводит на клочке бумаги сложносочиненный зигзаг с петлей на конце. Ничего похожего сроду не видела, но запомнить, пожалуй, будет несложно.

— Разглядела? — спрашивает.

Киваю.

— Очень хорошо.

Кладет бумажку в блюдце, подносит к ней свечу. Поджигает. Священный знак наш пылает недолго, но страстно: языки пламени переливаются всеми цветами радуги, взмывают к потолку, да еще и искрами разноцветными плюются, словно мы не крошечный лоскут бумаги жжем, а фейерверк затеяли.

— Теперь, — говорит мой прекрасный наставник, — тебе придется съесть пепел. Это совсем не противно, клянусь.

Гляжу на него изумленно. Съесть пепел — это, на мой вкус, перебор. Уж не разыгрывает ли он меня напоследок? Маленькая месть за то что выкобенивалась; кажется, вполне в его духе. Сейчас поглумится немного, потом сменит гнев на милость, и сделает все, как положено.

Но рыжий Иерофант мой так печален и строг, что я покорно беру блюдце и слизываю горстку темного, теплого еще пепла. Вкус у него, как ни странно, немного терпкий, с едва заметной кислинкой. Вот уж не подумала бы…