Жан Баруа

Обессиленный Вольдсмут откидывается на подушку. Он закрыл глаза и сразу же превратился в безжизненную тряпичную куклу: дрожат только пальцы его маленьких рук, неподвижно лежащих поверх простыни.

Баруа встает и, тяжело ступая, делает по комнате несколько шагов.

Затем подходит к кровати и останавливается, расставив ноги, шумно дыша, подняв руки к груди.

Несколько раз тяжело переводит дыхание, прежде чем находит в себе силу заговорить.

Баруа. Во всяком случае, нужно самим разобраться, узнать правду! Сомнение ужасно…

Обещаю вам, что Люс примет вашего друга завтра же.

«22 октября 1896 года.

Дорогой Баруа!

Господин Бернар Лазар только что вышел из моего кабинета, где он провел почти весь день. Вы помните, в каком настроении я был вчера вечером, я не привык быстро менять свои мнения. Но признаюсь, что беседа с ним перевернула мне душу.

Мне кажется, все это настолько серьезно, чревато такими опасностями, что определить свою позицию, до конца не разобравшись в деле, или принять необдуманное решение, – просто преступно. Поэтому я пока отказался выступить публично, заверив, однако, г-на Лазара в моем полном сочувствии. В нем можно угадать одного из тех людей, для которых ни правительственный аппарат, ни соображения государственной пользы, ни преходящая политическая власть, ни авторитеты, господствующие над умами и душами людей, – ничто не имеет цены перед требованиями чистой совести. [35]Кроме того, это человек ясного ума, и доводы его могут поставить в тупик кого угодно.

Невозможно подумать без тревоги, что столь ужасная несправедливость могла быть совершена на наших глазах. Я не в состоянии более жить во власти такого беспокойства.

Я хочу все знать.

Я хочу вновь обрести покой. Я по-прежнему хочу верить, что истина на стороне суда, что есть нечто нам неизвестное, способное избавить нас от мучительных сомнений. Поэтому я принял решение самому подвергнуть дело тщательному расследованию, результаты которого я сообщу Вам.

А до тех пор, дорогой друг, не говорите со мной больше об этом тягостном процессе, не лишайте меня ясности ума и спокойствия духа, необходимых для установления истины. Прошу Вас об этом настоятельно. И если Вы позволите, дам Вам совет – не говорите пока об этом деле ни с кем: оно и так слишком взбудоражило общественное мнение, и это ни к чему хорошему не приведет.

Мой старший сын чувствует себя уже совсем хорошо. Но здоровье нашей милой крошки Антуанетты снова внушает нам тревогу; по-видимому, придется решиться на операцию. Это большое огорчение, дорогой Баруа, и для меня и для бедной Люси. Безмятежное счастье почти недоступно для человека, у которого большая семья…

Всем сердцем с Вами, дорогой Баруа. Заклинаю Вас – больше ни слова о процессе.

Марк-Эли Люс».

III

Отэй, июльское утро 1897 года.

Кабинет Люса.