Жан Баруа

Внезапно, в этой комнате, оживают тысячи чувственных воспоминаний. Его охватывает безумное желание любой ценой повторить некоторые мгновения… Он приподнимается, с блуждающим взглядом, кусая губы, ломая руки, затем, рыдая, вновь падает на постель.

Несколько мгновений он судорожно барахтается, как самоубийца, кинувшийся в воду…

Потом все тонет в черном забытьи.

Его будит звонок и сразу же возвращает к отчаянию.

Позднее утро: десять часов.

Он открывает дверь: на пороге Вольдсмут.

Вольдсмут (он смущается при виде опухшего и расстроенного лица Баруа).Я вам помешал…

Баруа (раздраженно).Входите же!

Он закрывает дверь.

Вольдсмут (стараясь не глядеть на Баруа).Я искал вас в редакции… вы просили меня навести справки… (Он поднимает глаза.)Я видел Рэнака. (Лепечет.)Я… у меня…

Они смотрят друга на друга. Вольдсмут не в силах продолжать. И Баруа догадывается, что тот все знает, и испытывает огромное облегчение: он протягивает обе руки Вольдсмуту.

Вольдсмут (простодушно).Ах… Подумать только, Зежер, друг!

Баруа бледнеет, у него перехватывает дыхание.

Баруа (одними губами).Зежер?

Вольдсмут (растерянно).Не знаю… я сказал это…

Баруа сидит, вытянув руки, сжав кулаки, вскинув голову; в мозгу – ни одной мысли.

Вольдсмут. (Испуганный этим молчанием.)Мой бедный друг… Я вмешиваюсь в то, что меня не касается. Я не прав. Но я пришел для того… Я хотел бы облегчить ваши страдания…

Не отвечая, не глядя на Вольдсмута, Баруа достает из кармана и протягивает ему письмо Юлии. Вольдсмут жадно читает; его дыхание становится свистящим; заросшее бородою лицо напряжено, губы слегка дрожат. Потом он складывает листок и садится рядом с Баруа; своей маленькой рукой он неловко обнимает друга за талию.

Ах, эта Юлия… Я-то знаю… Так тяжко, так тяжко… Убил бы, кажется! (С горестной улыбкой.)А потом проходит…

И вдруг, не меняя позы, он начинает беззвучно плакать; слезы безостановочно струятся по его лицу; так плачут лишь о себе.

Баруа смотрит на него. Эти слова, эта интонация, эти слезы… В нем шевелится подозрение, и почти тотчас же он догадывается об истине.

И, прежде чем чувство жалости, его охватывает какое-то мрачное удовлетворение и отвлекает от собственного горя. Он не один. Слезы – чувствительные, добрые – показываются на его глазах.

Да, жизнь слишком жестока…

Баруа (мягко, выбирая слова).Бедный Вольдсмут, какую, должно быть, я причинил вам боль…

VI

На Всемирной выставке. [64]

30 мая 1900 года.

На берегу Сены, в одном из фанерных ресторанов-поплавков, украшенных флагами и цветами.

Около тридцати молодых людей сидят за накрытым столом.

Официанты только что зажгли канделябры, и в наступающих сумерках маленькие желтые абажуры бросают матовый свет на хрусталь, на поникшие цветы, создавая на этом подходящем к концу банкете атмосферу тихого и сосредоточенного ожидания.

Короткое молчание.

Председательствующий Марк-Эли Люс встает.

Испытующий и серьезный взгляд его светлых глаз, глубоко сидящих под нависшим лбом, пробегает по лицам приглашенных.

Потом он улыбается, словно прося прощения за листки, которые держит в руке.

Акцент уроженца Франш-Конте подчеркивает своеобразие его манеры говорить и придает речи провинциальное добродушие: простое и внушающее уважение.