Жан Баруа

P. S. Я узнал сегодня, что Лабори собирается обратиться непосредственно к кайзеру, чтобы получить, до окончания дебатов, еще одно заявление императора о невиновности Дрейфуса.

Для чего все это? Уже слишком поздно…

Ж. Б.»,

«Баруа. Лицей, 103. Ренн.

Пирит, 8 сентября, 11 часов 30 минут.

Телеграфом мне сообщили о новом протесте немецкого правительства, появившемся этим утром в виде официальной ноты в «Райхсанцайгер» [59]в ответ на обращение Лабори.

Вот текст.

«Уполномочены возобновить заявления, которые императорское правительство сделало в целях сохранения собственного достоинства и по долгу гуманности.

По велению императора, посол вручил в январе 1894 года и январе 1895 года министру иностранных дел Аното, председателю кабинета министров Дюпюи [60]и президенту Республики Казимир-Перье повторные заявления о том, что германское посольство в Париже никогда не поддерживало никаких отношений – ни прямых, ни косвенных – с капитаном Дрейфусом».

Государственный секретарь фон Бюлов, [61]выступая 24 января 1898 года перед комиссией рейхстага, сказал: «Я заявляю самым решительным образом, что между бывшим капитаном Дрейфусом и каким бы то ни было немецким органом никогда не было никаких отношений, никаких связей».

Министр иностранных дел дал обещание официально сообщить об этом протесте суду до вынесения приговора. Еще надеемся. Распространите эту новость через все местные газеты.

Люс».

«Люсу, Отэй.

Ренн, 9 сентября, 6 часов вечера.

Осуждение со смягчающими обстоятельствами. Десять лет тюремного заключения. Противоречиво и непонятно.

Все равно, да здравствует правосудие!

Дело продолжается!

Баруа».

V

9 сентября 1899 года: вечер после вынесения приговора.

На вокзале в Ренне три поезда подряд были взяты приступом. Четвертый, сформированный из вагонов устаревшего образца, стоявших в депо, в свою очередь с трудом тронулся среди взбудораженной толпы, кишащей на перроне.

Баруа, Крестэй и Вольдсмут – остатки редакции «Сеятеля» – втиснулись в старый вагон третьего класса: низкие перегородки делят его на узкие купе; на весь вагон только две лампы.

Окна открыты, за ними – уснувшие поля. Ни малейшего ветерка. Поезд идет медленно, из его окон, нарушая тишину летней ночи, вырываются звуки, напоминающие шум предвыборного собрания.

Крики сталкиваются в спертом воздухе вагона:

– Все это – происки иезуитов!

– Да замолчите вы! А честь армии?

– Да, это поражение синдиката… [62]

– Они правильно поступили. Реабилитация офицера, осужденного семью товарищами, которого признало виновным высшее командование армии, причинила бы больше вреда стране, чем судебная ошибка…

– Правильно, черт побери. Я скажу больше! Если бы я был членом суда и знал бы, что Дрейфус невиновен… Так вот, сударь, ради блага родины, в интересах общественного спокойствия я, не колеблясь, приказал бы расстрелять его, как собаку!

Крестэй д'Аллиз (не в силах сдержаться, он встает, и в полумраке раздается его хриплый голос, заглушающий шум).Французский ученый Дюкло уже ответил на подобный довод о национальной безопасности; он сказал приблизительно так: никакие соображения государственной пользы не могут помешать суду стоять на страже правосудия!

Возгласы: «Продажная шкура! Трус! Прохвост! Грязный еврей!»

Крестэй (с вызовом).К вашим услугам, господа.

Брань усиливается. Крестэй продолжает стоять.

Баруа. Не связывайтесь с ними, Крестэй…