Жан Баруа

После этого уже нельзя утверждать, будто господин Казимир-Перье был, как говорили, связан каким-то данным им обещанием; подобное заявление, высказанное таким честным человеком, предельно ясно. Затем он рассказывает о дипломатических переговорах, в результате которых появилось официальное сообщение агентства Гавас, раз и навсегда объявившее о непричастности иностранных посольств в Париже к делу Дрейфуса. Два дня спустя кайзер заявил о своем полном удовлетворении.

Напомним также о показаниях, сделанных перед кассационным судом господином Аното, [57]который был министром иностранных дел во время процесса 1894 года. Когда ему задали вопрос: «Известны ли вам какие-либо письма, написанные государем одной иностранной державы во время процесса Дрейфуса, из которых явствует виновность обвиняемого?» – он ответил без всяких оговорок: «Мне об этом совершенно неизвестно. Ничего подобного я никогда не видел. Ничего подобного мне никогда не предъявляли. Со мной никогда не советовались по поводу существования или достоверности таких документов. Одним словом, вся эта история выдумана; впрочем, ее уже несколько раз опровергали заявлениями в печати».

Напомним, наконец, о показаниях перед кассационным судом господина Палеолога, [58]который во время процесса Дрейфуса играл роль посредника между министерством иностранных дел и военным министерством:

«Ни до, ни после процесса Дрейфуса мне ничего не сообщали о существовании письма германского императора или писем Дрейфуса к этому государю. Утверждения, на которые господин председатель намекает, по-моему, совершенно ложны. Характер моих обязанностей позволяет мне утверждать, что, если бы подобные документы существовали, я, несомненно, знал бы о них».

VII. 17 ноября 1897 года посол Германии заявляет нашему министру иностранных дел: германский военный атташе, полковник фон Шварцкоппен, заверил своей честью, что он ни прямо, ни косвенно никогда не имел никакой связи с Дрейфусом.

VIII. В 1898 году, еще до процесса Золя, император, потеряв терпение, хотел лично выступить с решительным заявлением.

Ему в этом помешали приближенные, которые, хорошо зная настроение умов во Франции, боялись, как бы не было нанесено оскорбление особе самого государя, что повлекло бы за собой опасные осложнения Он все же потребовал, чтобы публично было сделано официальное заявление в рейхстаге.

Вот текст заявления государственного секретаря по иностранным делам Германской империи на заседании 24 января 1898 года:

«Вы должны понять, что я крайне осторожно говорю об этом. В противном случае, можно было бы расценить мое заявление как вмешательство во внутренние дела Франции… Я, тем более, считаю невозможным подробно высказываться по этому поводу, что процессы, происходящие во Франции, должно быть, все разъяснят.

Поэтому я только заявляю самым решительным, самым категорическим образом,что между бывшим капитаном Дрейфусом, ныне заключенным на Чертовом острове, и какими-либо немецкими агентами никогдане было никакихотношений, никаких связей».

IX. Пять дней спустя император сам посетил нашего посла в Берлине, чтобы вручить ему личное заявление и просить официально передать его нашему правительству.

X. Наконец, в настоящее время, настроение приближенных императора остается таким же.

Император страстно желает лично выступить, но его удерживают от этого и будут удерживать до конца, ибо опасаются, что Франция повторным осуждением вновь опровергнет слова императора, и такое оскорбление вынудит его пойти на разрыв дипломатических отношений. Однако Германия готова повторить в официальных нотах все свои прежние заявления.

Если на минуту предположить, что император и в самом деле причастен к делу о шпионаже, можно в крайнем случае допустить, что он из политических соображений был вынужден в заявлении отрицать правду.

Но если уж он сделал это лживое дипломатическое заявление, получившее широкую известность, зачем было ему вновьи вновьповторять свои протесты с такой торжественной и упорной настойчивостью?

Если даже отвлечься от личности Вильгельма II с его обостренным чувством чести, то можно ли допустить, чтобы государь отважился на столь решительные и ясные заявления, когда бы ему грозила хоть малейшая опасность оказаться уличенным перед всем миром– в случае обнародования бесспорного доказательства?

Всякому понятно, что кайзер ведет себя как человек, перед которым стоит обычный, но очень тяжелый вопрос совести.

Император лучше всех знает, что Дрейфус не виновен; и, хотя он не хочет подвергать свою страну опасности дипломатических осложнений, он старается при каждом удобном случае заявлять во всеуслышание о невиновности Дрейфуса.

Тот, кто не хочет слышать, хуже глухого.