Жан Оторва с Малахова кургана

Но нет! Это не всегда был наш зуав — рыцарь без страха и упрека. Иногда за него принимали предателя, который продавал родину и которому маскарад помогал делать его подлое дело.

Жан, положив голову на мешок и устремив взгляд на предрассветное небо, беглый, обесчещенный Жан продолжал строить предположения. Ясно, что предатель принял его обличье, чтобы скомпрометировать и опозорить.

Так, может быть, это его личный враг? Не исключено. Но кто? Оторва перебирал имена и не мог ни на ком остановиться. А если это… Леон Дюре? Сержант, его земляк. Между ними давняя фамильная вражда, и потом та драка… в канун Альмы… и, наконец, Дюре — сын отпетого негодяя и сам отъявленный негодяй… при этом вкрадчивый, лицемерный, лживый да еще и злопамятный, как осел.

Оторва заключил: «Ради денег Леон готов пойти на все!»

Теперь подумаем дальше. Взбешенный похищением золота, напуганный тем, что стал известен подземный ход, предатель, вероятно, решил поторопить события. Он успел уже скомпрометировать Оторву своими подозрительными ночными вылазками, а теперь решил закончить дело внезапной атакой. После той дурацкой пирушки Адского дозора в Камыше наветы на Оторву стали распространяться почти открыто.

И наконец скандал разразился, когда Дюре отказался приветствовать Оторву и прямо обвинил его в предательстве.

При этом воспоминании кровь прилила к лицу зуава, и он процедил сквозь зубы:

— Дюре и есть предатель!.. Я это чувствую, я уверен!.. Все говорит об этом!.. А ход он замуровал, когда меня арестовали. Негодяй! И как он, должно быть, злорадствовал, когда узнал, что мы уткнулись в стену носом! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним!

При этих словах молодой человек встал, потянулся, погладил Картечь, она завиляла хвостом и посмотрела на него внимательными и преданными глазами.

— Как ты считаешь, Картечь, не пора ли нам позавтракать? — спросил Оторва.

Собака села, облизнулась и с серьезным видом стала ждать угощения.

Зуав развязал мешок и извлек оттуда массу всякой всячины: сухари, окорок, свечи, спички, бутылку водки и — бесценное сокровище — три большие пачки табака.

Потом он достал клочок бумаги, на котором карандашом второпях было нацарапано несколько слов: «Мой друг, будьте осторожны и думайте о тех, кто вас любит!»

И суровый солдат, узнав мелкий почерк, почувствовал, что у него увлажнились глаза.

— Роза!.. Дорогая Роза!.. — растроганно прошептал он. — Мыслями я всегда с вами… ваш милый образ придаст мне сил и научит осторожности.

Перекусили человек и собака наскоро. С аппетитом съели сухарь и кусок окорока. Человек запил еду глотком водки, собака сбегала попить дождевой воды, скопившейся во впадине могильной плиты.

— Теперь, — сказал Оторва, — выкурим хорошую трубочку — и за дело.

Для начала он тщательно осмотрел часовню. После ночного визита с кебиром там ничего не изменилось. Подземный ход по-прежнему оставался искусно замурован.

— Неплохо сработано, — задумчиво проговорил Жан. — Теперь осмотрим снаружи.

Ворота были на месте. За ними тянулась аллея кипарисов, образовавших плотную, почти непроницаемую стену.

Оторва пролез на корточках под нижние ветви и стал рассуждать:

— Укрытие — лучше не надо… и от дождя защитит, и от ветра, и от постороннего взгляда. Надежнее, чем под крышей. Мы все увидим, все услышим… если они придут… Но придут ли? Да… Я чувствую… придут.

Произнося этот монолог, он просунул голову за живую изгородь и заметил в нескольких сантиметрах от себя длинную и широкую плиту с какой-то надписью.

«Странно, — сказал Жан про себя, — я ее прежде не видел… Но займусь я ею позже, когда буду не в такой одежке. А то бросаюсь в глаза, словно маковое поле».

Тем временем Картечь весело резвилась на воле, носилась туда-сюда, рыскала по кладбищу. Ей все было интересно. Первый день прошел без приключений. В следующую ночь Оторва, оставив на земле мешок, отправился в путь. Ему требовались русская фуражка и шинель, чтобы прикрыть яркий зуавский мундир.

До неприятельских аванпостов он добрался ползком. Храбрая собака ползла рядом и тихонько рычала. Он погладил ее по спине, и умное животное умолкло.

Оторва лежал, вытянувшись, не менее получаса, точно дикий зверь в засаде. В конце концов он различил неясную, неподвижную фигуру, услышал вздохи, выдающие присутствие человека.

Француз прыгнул, словно тигр, на сидящего на корточках солдата и ударил его по голове прикладом.

Человек упал, сраженный наповал. Одним движением руки Жан подхватил его шинель и фуражку и удрал со всех ног.

Так прошла ночь. На следующий день, переодевшись в русского пехотинца, он тщательно обследовал часовню внутри и снаружи и особенно привлекшую его внимание могильную плиту. Поиски ни к чему не привели.

Молодой человек осмотрел аллеи в надежде найти какие-то следы. Но последние дожди все смыли.

Нигде ничего! Всюду мрачное и унылое безлюдье. Ночью Оторва напряженно всматривался в световые сигналы, поднимавшиеся над Севастополем, и ждал, не появится ли трехцветная ракета, которая так заинтриговала его в ту давнюю ночь.