Жан Оторва с Малахова кургана

Сержант-письмоносец Первого батальона вручил Буффарику большой конверт, приговаривая:

— Держи, старина, письмо из дома… с тебя причитается.

— Само собой, голубчик! Ставлю выпивку и закусь, какую пожелаешь!

— Договорились! Ты — славный малый!..

Маркитант разглядел адрес, написанный большими размашистыми буквами, и добавил:

— Да это нашей доченьке… вот уж запоет, как жаворонок на рассвете… Пока! Я бегу в лазарет.

Буффарик быстрым шагом направился к бараку, где у постели Дамы в Черном всегда находилась Роза. Дверь из-за жары была широко распахнута. Марселец окинул быстрым взглядом свой мундир и, кашлянув, чтобы дать о себе знать, вошел в комнату.

Дама в Черном, бледная, с лихорадочно горящими глазами, сидела в постели, опираясь на подложенные под голову и плечи подушки. Справа от нее стояла мамаша Буффарик с чашкой бульона в руке, слева — Роза, вооружившись жестяной ложкой, кормила больную этим ароматным бульоном, приготовленным, да как старательно, самой маркитанткой.

— Ну же, мадам, еще глоточек, — приговаривала мамаша Буффарик. — Один глоточек! Он сам проскочит вам в горлышко! Вам это очень полезно.

Ласково и бережно, смягчив даже свой грубый эльзасский акцент, она уговаривала больную, и в голосе ее звучала материнская нежность.

Великолепный Мариус Пэнсон, подняв руку с растопыренными пальцами на высоту бровей, приветствовал их, как приветствовал бы самого́ императора или генерала Боске, и не важно, что борода у старшего сержанта была растрепана, а феска съехала на затылок.

Дама в Черном ответила ему дружеским кивком.

— Добрый день, друг мой!.. Какие новости ты принес?

— На войне ничего нового, мадам… Зато я принес письмо из Франции… нашей дорогой девочке. Вы разрешите отдать его Розе?

— Конечно, пожалуйста.

— О, это от дедушки! — радостно вскрикнула Роза при виде крупных каракулей деда.

— От самого дедушки Стапфера, — отозвался Буффарик, — славного старикана, который любит нас от всего сердца и которого мы все обожаем!..

Дама в Черном незаметно вздрогнула:

— Стапфер!.. Эльзасское имя…

— Да, мадам, конечно… Он родом из Эльзаса. Многие знают его… Еще бы — такой удалец и хват! Император Наполеон собственноручно приколол ему орден на грудь… гигант-кирасир генерала Мильо… герой Ватерлоо… Он и сегодня прямой и крепкий, как дуб, хотя ему давно уже стукнуло семьдесят… Но я докучаю вам, мадам, своей болтовней о семейных делах, которые вам ничуть не интересны.

— Вы ошибаетесь, сержант! Все, что касается вас и моей дорогой Розы, мне в высшей степени интересно.

— Вы очень любезны, мадам.

— …А от слова «Эльзас» у меня сжимается сердце, потому что оно пробуждает воспоминания и дорогие и горестные.

— Я прошу у вас прощенья, мадам, если невольно разбередил ваши раны.

— Не будем больше об этом говорить! А вы, Роза, дитя мое, читайте письмо… Я порадуюсь вместе с вами.

Девушка сорвала большую сургучную печать, развернула лист бумаги и своим нежным голоском начала читать:

— «Форт-Вобан, 8 июня 1855 года.

Моя крошка, моя милая Рождественская Роза!»

Что-то вроде придушенного вопля вырвалось из груди Дамы в Черном, и она сказала прерывающимся голосом:

— О, Господи!.. Вы сказали: Форт-Вобан…

— Да, мадам… Дедушка там живет…

— Совсем рядом со Страсбургом… домишко… у дороги в Кель.

— Да, да, там…

— И Роза… Рождественская Роза…

— Да, так дедушка ласково меня называет…

— Силы небесные!.. Там, перед Форт-Вобаном, есть цветник… с зимними цветами… и там эти снежные розы… у них ваше имя… Рождественские розы…

— Да, мадам. Уже больше сорока лет дедушка выращивает их… с такой любовью… И каждое Рождество отвозит большой букет к памятнику генерала Дезе, на остров Эпи…

Но Дама в Черном уже не слышала ничего. Бледная, с трагическим выражением лица, она тщетно пыталась взять себя в руки. У нее начался сильнейший нервный припадок. Взгляд стал невидящим, здоровая рука судорожно двигалась, хриплые стоны рвались из груди, с побледневших губ, словно в бреду, срывались слова:

— Форт-Вобан… Рождественские розы… Господи!.. Помоги мне! Сжалься надо мной!.. О, Роза! Рождественская Роза!

ГЛАВА 6

В клетке. — Безумная жажда свободы. — Бомба. — Смертельная опасность. — Как Оторва открыл дверь. — Стража. — Штыки наперевес! — Один против восьмерых. — Кровавая стычка. — Брешь. — Спасение?

Запертый в каземате, Жан в отчаянии считал дни, часы и даже минуты. Заточение казалось ему вечным. Его щеки впали, глаза горели, как у хищного зверя, сжатые губы разучились улыбаться. Это не был уже прежний Оторва — лихой и веселый солдат, отважный воин, славный зуав, любитель пирушек и жарких схваток.

Бледный, изможденный, в грязном и мятом мундире, взъерошенный, как собака на привязи, узник был взбешен.