Жан Расин и другие

В этом деле имелась, однако, кроме интриг, и другая сторона – душевная жизнь самой Анжелики. Монашество давалось ей нелегко. Формально она имела право, став постарше, отречься от обетов, принесенных почти в младенчестве. Кое-кто и давал ей такие советы, но она отвергала их с негодованием. Негодование это имело в своей основе сложные чувства. Или, может быть, чувство было одно – честолюбивая гордость, но в разных ипостасях. Гордость духовная подсказывала, что нет высшей чести, чем служить Богу, и что в этом ее предназначение, печать отмеченности. А земное честолюбие предупреждало, что жизнь в миру, да еще против воли родителей, не даст ей положения, которое могло бы сравниться с престижем аббатисы. И тем не менее к пятнадцати годам бремя монастырского существования стало для Анжелики настолько невыносимо, что она замышляла бежать из Пор-Рояля куда глаза глядят и выйти замуж. Осуществиться этому намерению помешала серьезная болезнь. Родители тут же послали за Анжеликой, забрали ее домой и выхаживали с такой заботой и нежностью, что тронули ее сердце. Планы бегства были как будто оставлены; но жизнь в богатом светском доме, пусть самом добродетельном, полна соблазнов. Анжелику они так искушали, что она даже заказала для себя тайком корсет на китовом усе – чтобы казаться стройнее. Отец, видимо, догадывался о смятении, бушевавшем в душе Анжелики; но опасаясь взрыва, он чуть не испортил все дело. Выбрав момент, он положил перед дочерью исписанный неразборчивым почерком листок бумаги и, не давая ей времени прочесть, велел подписать. Анжелика повиновалась молча – но, признавалась она много позже, сердце ее разрывалось от негодования. Листок этот был формальным подтверждением ее монашеских обетов.

В Пор-Рояль Анжелика все же вернулась. Жизнь текла как обычно – пожалуй, в большем соответствии с уставом, чем в других монастырях (во всяком случае, генерал ордена бернардинцев, посетивший Пор-Рояль, не высказал иного пожелания, кроме как увеличить число монахинь с двенадцати до шестнадцати), однообразно, но без излишних строгостей. Прогулки, чтение, нередко светское; родные навещали юную аббатису, подолгу гостили в монастыре, проводили там время парламентских каникул.

Но в душе Анжелики шла тайная и сложная работа. Скорее всего, для решительного переворота ей требовался лишь внешний толчок, сколь бы слабым он ни был. И как часто бывает при таком внутреннем созревании, толчок этот не замедлил возникнуть. В пост 1608 года однажды под вечер в двери Пор-Рояля постучался странствующий монах-капуцин. Его впустили; он попросил разрешения прочесть проповедь. Несмотря на поздний час, аббатиса согласилась. Никаким особым даром красноречия капуцин не обладал, и проповедь его – о смирении и уничижении Сына Божьего, рожденного в яслях, – ничем не отличалась от других, таких же. Но Анжелику его слова потрясли. Она рассказывала потом: «Во время проповеди Господь коснулся моей души, и с этого мига я больше почитала счастьем быть монахиней, чем до того полагала несчастьем… Я сразу поняла, сколь необходимы истинное послушание, презрение к плоти и всяким чувственным удовольствиям и как почтенна настоящая бедность».

Юной настоятельницей овладела жажда немедленных и крутых перемен в монастыре и в себе самой. Естественно, она натолкнулась на сопротивление. И со стороны монахинь, прежде всего как раз тех, что вели самый умеренный и благопристойный образ жизни; они считали, что в Пор-Рояле и так все идет как надо, а внезапный реформаторский пыл аббатисы скорее всего быстро угаснет, успев только натворить бед. И со стороны орденского начальства, недоверчиво относившегося ко всяким крайностям. И со стороны родителей Анжелики, беспокоившихся за ее здоровье; не добившись заметных изменений в монастырском укладе, она обратила все свое суровое рвение на саму себя, стала носить зловонное тряпье, спала на гнилой соломе, проводила целые ночи в молитве и доходила до прямых самоистязаний, прижигая себе руки расплавленным воском. Впоследствии мать Анжелика говорила с улыбкой: «Что вы хотите, все было хорошо в те времена», – словно повторяя самого Бернарда Клервоского, отзывавшегося о собственных подобных подвигах как о «грехах молодости».