Жанна д'Арк

— Да, впереди нас высились английские крепости. Теперь высятся позади — французские. Каков же вывод? Ребенок и тот сумеет сказать. Крепости, находящиеся между нами и Парижем, имеют защитниками не новое поколение английских солдат, а поколение, нам знакомое, — с теми же слабостями и страхами, с той же недоверчивостью, с той же склонностью видеть грозную десницу Господа. Нам стоит выступить в поход — сейчас же! — и крепости буду наши, Париж будет наш, Франция наша! Скажите слово, король мой, прикажите слуге вашей…

— Стойте! — крикнул канцлер. — Безумно было бы наносить столь тяжкое оскорбление его светлости герцогу Бургундскому. В силу договора, который мы надеемся с ним заключить…

— Договор, который вы надеетесь с ним заключить! Из года в год он презирал вас и вами пренебрегал. Ваши ли хитроумные увещания поубавили его спесь и убедили его идти на уступки? Нет! На него подействовали удары; удары, полученные им от нас. Иного урока и не понял бы этот неугомонный бунтовщик. Что ему до остального? Договор, который мы надеемся с ним заключить, — полно! Он отдаст нам Париж! Ах, это заставило бы великого Бедфорда улыбнуться! О, жалкая отговорка! Слепой может видеть, что это скудное пятнадцатидневное перемирие устраивается с единственной целью: дать Бедфорду время двинуть против нас свои войска. Новое предательство — вечное предательство! Мы созываем военный совет, когда совещаться решительно не о чем; Бедфорд не нуждается в военных советах, чтобы увидеть единственный путь, который нам открыт. И он знает, как он поступил бы на нашем месте. Он повесил бы изменников и двинулся бы на Париж! О милостивый король, воспряньте! Дорога свободна, Париж зовет нас, Франция умоляет. Скажите слово, и мы…

— Государь, это безумие, чистое безумие! Превосходительная госпожа, мы не можем, мы не должны отступать от того, что нами предпринято: мы предложили начать переговоры с герцогом Бургундским, и должны начать.

— И начнем! — сказала Жанна.

— Да? Как же?

— Острием копья!

Все встали, как один человек, — все, в чьей груди билось французское сердце, — и разразились долго несмолкавшими рукоплесканиями. И среди этого шума можно было расслышать, как Ла Гир проворчал: «Острием копья! Ей-богу, эта музыка мне по душе!» Король тоже поднялся, и, обнажив свой меч, взял его за лезвие, и подошел к Жанне, и вложил эфес в ее руку, сказав:

— Довольно — король сдается. Отправляйтесь с этим в Париж.

И снова раздались рукоплескания. Так закончилось историческое заседание военного совета, породившее столько легенд.

Глава XXXIX

Было уже за полночь, и редко приходилось Жанне переживать такой неспокойный и утомительный день, каким был минувший, но ничто не могло остановить ее, когда надо было работать. Ей было не до сна. Полководцы последовали за ней в штаб-квартиру, и она отдавала им свои приказания настолько быстро, насколько она могла говорить; и с такою же быстротой они посылали эти распоряжения в подчиненные им части войска: гонцы скакали во все стороны, и безмолвие улиц было нарушено конским топотом и звоном копыт; а вскоре к этим звукам присоединилась музыка далеких трубачей и бой барабанов — признаки спешных приготовлений. Ибо авангард должен был на рассвете сняться с лагеря.

Полководцы вскоре получили разрешение удалиться, но я остался вместе с Жанной: теперь была моя очередь работать. Жанна ходила по комнате и диктовала воззвание к герцогу Бургундскому, предлагая ему сложить оружие и, помирившись, заслужить прощение короля; если же он не может не воевать, то пусть идет сражаться с сарацинами: «Pardonnez-vous l'un a l'autre de bon coeur, entierement, ainsi, que doivent faire loyaux chretiens, et, s'il vous plait de guerroyer, allez contre les Sarrasins»[65]. Послание было длинное, но исполненное доброты, и звучало оно искренно. По моему мнению, оно принадлежит к самым лучшим, безыскусственным, прямодушным и красноречивым из составленных ею государственных грамот.

Оно было вручено гонцу, который поскакал с ним во весь опор. Затем Жанна отпустила меня, приказав отправляться в харчевню и там переночевать; а утром я должен был передать ее отцу оставленный ею пакет. Там были подарки домремийским родным и друзьям, а также крестьянское платье, которое она купила для себя. Она сказала, что желает проститься с ними утром, если они не оставили своего намерения уехать, вместо того чтобы пожить здесь еще несколько дней и осмотреть город.

Конечно, я ничего не возражал; но я мог бы сказать ей, что даже дикие лошади не были бы в состоянии удержать этих людей в городе хоть на полдня. Мыслимое ли дело, чтобы они упустили возможность явиться в Домреми раньше всех с великой вестью: «Подати отменены навсегда!» — и слышать, как начнут звонить и трезвонить колокола и как народ станет ликовать и кричать «ура»? Нет, не такие они. Патэ, Орлеан, коронация — все это были события, огромное значение которых смутно понималось ими; но все-таки то были какие-то гигантские туманы, призраки, отвлеченности, тогда как отмена податей — вот грандиозная действительность!