Жанна Ланвен

Жанна знала, что дочь, как и многие ее друзья, имеет пристрастие к опиуму. Мари-Бланш уделяла часть своего дня погружению в грезы. Все это длилось довольно долго и, без сомнения, уже не прекратилось бы никогда. Кокто много раз пытался проходить курсы детоксикации, называл среди прочих загадок и ловушек этого наркотика то, что вызываемая им зависимость не всегда приводит к увеличению дозы. Он знал «людей, куривших одну, три, семь или двенадцать трубок ежедневно в течение сорока лет»[565]. Кстати, он не отрицал своего нежелания излечиться во время курса детоксикации, оплаченного Шанель, говоря: «Не ждите, что я брошу. Конечно, опиум остается единственным в своем роде и по вредному воздействию на здоровье, и по той сверхъестественной эйфории, которую вызывает. Я обязан ему самыми блаженными часами жизни. Жаль, что врачи только совершенствуют программы детоксикации, вместо того чтобы стараться сделать это вещество безопасным для здоровья»[566].

Думал ли он о Жане и Мари-Бланш, когда в 1931 году советовал «относиться к опиуму без трагизма. К 1939 году все художники курили, хотя и отрицали это. Многие молодые супруги курили, и никто в этом не сомневался»[567].

Среди близких Жанны не только Мари-Бланш употребляла наркотики. Сам Жан Лабюскьер не отказывался от макового нектара, заставлявшего душу воспарить. Без сомнения, он пристрастился к нему во время войны и через несколько лет уже имел привычку в определенные часы делать перерыв в работе, а это случалось по нескольку раз в день, чтобы принять очередную дозу. Ему приходилось так планировать путешествия, чтобы иметь возможность остановиться в пути и, никого не стесняя, исполнить свой ритуал. Впрочем, из-за этого директора по рекламе ценили в Доме моды не меньше.

Его зависимость не мешала работе, пока голова его была полна интересных задумок и новых идей.

Возможно, Мари-Бланш с мужем были одними из тех «молодых супругов», о которых говорил Кокто, но она предпочитала курить в компании. Опиум создал особенное закрытое племя.

Мари-Бланш курила с Кристианом Бераром и его спутником, Борисом Кохно[568]; приучила к опиуму Эдуарда Бурде. Курить опиум стало ритуалом. Кокто в рисунках и эссе детально описывал предметы, сопровождавшие его в этом путешествии крайне эстетического свойства: «Я прибавлю, что опиум – противоположность шприцу. (…) Он успокаивает, утешает. Чувствуешь уют и расслабленность, погружаясь в его роскошь; все это красиво – ритуалы, изящные лампы, трубки, горелки, совсем не похожие на инструменты врача, веками использовавшиеся для приготовления этой изысканной отравы»[569], в то время как сигарета, например, все может испортить: «Прожженное, обсыпанное пеплом домашнее платье неприятно курильщику»[570]. Курильщик забывает о городской жизни и своих привычках, облачается в старое кимоно или шелковую пижаму, растягивается на диване, готовит трубку, забывает о времени.

Судя по некоторым признакам, Жанна обо всем этом знала.

В те времена, когда Рене еще был ее зятем, она назвала один костюм из летней коллекции 1920 года «Дым опиума», который выбрала среди прочих моделей для отправки в том же году в Бразилию. Жакет и брюки – ансамбль напоминал одновременно и пижаму, и мужской костюм. Сам по себе он не был похож на галлюцинации курильщицы, на нечто из мира грез, где феи летают над меланхолическими берегами волшебных рек, эта модель была символом самой курильщицы – «холостячки»: она любит простую одежду, чтобы легко ее менять, она откровенно ленива, воображает себя немного больной. В том же 1920 году еще одной модели, очень похожей на первую, дано имя персонажа пьесы Мольера – Арган[571].

В 1926-м платье «Наргиле»[572] еще раз приоткрыло завесу над раем курильщиков и замысловатыми приспособлениями, вокруг которых собирались верные приверженцы волшебного дыма.

Безумная жизнь

Повседневная жизнь Полиньяков состояла, судя по мемуарам той эпохи, из бесконечной череды празднеств. Посредничество Кокто, без сомнения, позволило Жану и Мари-Бланш завязать отношения с компанией американских художников и писателей, проживавших в Париже последние счастливые дни. Это было поколение поэтов, которое Гертруда Стайн[573], принадлежавшая к старшей и, конечно, более благополучной генерации, жестоко назвала «lost generation» – потерянное поколение. Например, Гарри Крейг и Каресс Кросби[574] – богатые наследники из Бостона, покинувшие родину и ведшие сумасшедший образ жизни.

На фотографии 1929 года изображена Мари-Бланш в компании маленького Лоуренса Вейла[575], писательницы Кей Бойл[576], с которой тогда дружила, поэта Харта Крейна[577] и Каресса Кросби – они опираются на стену и, несмотря на жаркий солнечный день, кутаются в пальто. Мари-Бланш в костюме, руки в карманах…